Глиняный Орфей

Стояла такая тишина, что Эрд Айнес боялся двинуться и даже затаил дыхание — настолько хрупкой и ранимо неправдоподобной казалась представшая перед ним сцена.

В темноте загорался Глаз. Он по-прежнему висел на цепочке у одноглазой женщины, стоявшей в центре. Зеленые и красные прожилки медленно плясали, сплетаясь в черноту зрачка, отбрасывая призрачные, молниеподобные отсветы на все вокруг. С минуту Эрд Айнес не мог отвести взгляд от неподвижного лица одноглазой, настолько странно прекрасным показалось оно ему в мерцающих и движущихся переливах света.

Танец прожилок постепенно убыстрялся, отсветы извивались все прихотливее. Внезапно Эрд Айнес заметил, что взгляд Глаза направлен во вполне конкретную точку. Целью был сосед Эрда Айнеса, горожанин-коготь, который стоял на коленях, тоже завороженный невероятной сценой.

И тут произошло нечто совершенно неожиданное. Горожанин разлепил губы и начал спокойным голосом произносить слова. Поначалу Эрд Айнес даже не понял, что это, потом слова стали складываться в стихи.

Да, то была поэма, но какая! Откуда это жалкое существо получило такую невероятную поэтическую силу? Ведь то, что сейчас раздавалось в воздухе, превосходило все, что только можно было себе помыслить — чистый осколок солнца, вырубленный из грубой и непослушной глыбы языка словно единым движением мысли, без помарок, стыков и ложных нот, будто просто вынырнувший наружу из самой чистой сущности слов. И не было смысла даже пытаться пересказать все это, обрисовать стиль, донести содержание — любая адаптация тут бледнела: это надо было либо слышать, либо не знать вовсе.

Так, ошеломленный красотой поэмы, Эрд Айнес поначалу даже не заметил самого жуткого — того, что каждое сказанное слово на глазах убивало горожанина.

Черты лица грубели и сглаживались, слипались пальцы рук, все тело оседало вниз, таяло, как будто плавилось в извергавшемся вместе со словами внутреннем огне. Вот оно уже осело совсем, в вязкой жиже подергивался жалкий, словно наспех вылепленный намек на лицо, — а губы продолжали говорить, и все сказанное по-прежнему ошеломляло своей силой.

А потом губы — теперь просто щель в бесформенной массе — промолвили последнее слово и закрылись навсегда. Теперь от бедного Орфея осталась лишь жалкая куча глины — такие Эрд Айнес встречал неоднократно во внутренностях домов Города. И каждая, похоже, была одновременно трупом и надгробным холмом для еще одного великого поэта.

Пляска отсветов уступила место холодным сумеркам, все стихло. Когда Эрд Айнес обернулся, Сестры и Глаз исчезли, словно их и не было.

Бедные Глиняные Орфеи, некому даже поплакать на ваших могилах. Некому даже услышать ваши песни, кроме ваших жестоких муз, которые просто собирают свою жатву.

— … И вот тогда я заплакал.

Любопытствующий поднял бровь. Они сидели у него дома, в мягких удобных креслах. Рядом уютно потрескивал камин. На небольшом ажурном столике дымились две чашки с кофе, обе уже отпиты.

Хозяин умел жить с комфортом. Десять комнат, которые он занимал на двух этажах дома, все были уставлены книгами на множестве языков, какими-то странными приборами и со вкусом подобранной старинной мебелью. Захламленность и слои пыли разной толщины свидетельствовали, что хозяин не отличается большой приверженностью к порядку, но все же время от времени прибирается.

Любопытствующий иронично взглянул на трясшегося в кресле и смертельно побледневшего Эрда Айнеса.

— Что тебя так потрясло?

— Потрясло? Все. Я не понимаю, я ничего не понимаю.