Добавить в моё избранное
130 мин, 35 сек 2474
Он, да будет он проклят.
Падре Жозе рубанул рукой в воздухе, потом моргнул, и, словно постеснявшись собственной напыщенности, нерешительно улыбнулся:
— Пойдемте, я покажу вам кое-что.
В одном из помещений дома оказалась потайная дверь, которую скрывала вешалка с множеством пропыленных одеяний. Ход за дверью вел вниз, в темноту. Священник зажег факел, и они принялись спускаться. Пока они шли, падре Жозе не переставал рассказывать, и его голос звучал по-странному гулко, преображенный эхом подземных переходов. Он говорил, как нашел эти пещеры десять лет назад при реконструкции церкви, как исследовал их по ночам, запирая свои комнаты на ключ изнутри и каждый шаг ожидая, что его постигнет кара Сестер за нарушение древнего соглашения с жителями деревни. Но в его ночные прогулки так никто и не вмешался. Он уходил в своих странствиях все дальше и дальше, чертил карты лабиринтов, заучивал наизусть наиболее короткие маршруты, пока однажды не обнаружил проход в покрытые желтой плесенью подземелья. Там, бродя среди молчаливых лемов, он припомнил старую сказку про черта и подслеповатого священника.
— Мы пришли.
Священник отошел в сторону, подходя к каждому из прикрепленных к стене факелов и зажигая их один за другим.
Эрд Айнес остановился, ошеломленный.
Это был один из типичных залов Города, разве что подземный и потому лишенный окон. Эрд Айнес узнавал знакомый архитектурный стиль, знакомую дерзкую свободу фантазии, не погребенной под бременем необходимости. Но здесь, в этом совершенно обычном уголке Города, произошло чудо. Пропал мертвенный налет грибка, пропали наслоения грязи, и свет факелов изгнал из помещения всегдашнюю тьму и сырость. Барельефы, с которыми прежде играло странные шутки время, до неузнаваемости искажая изначальный рисунок и композицию, неожиданно предстали в новом свете, поражающие красотой и гармонией изображаемого. То были сцены со множеством участников, и по костюмам Эрд Айнес догадался, что это какие-то эпизоды из жизни Испании — приблизительно, двенадцатого века нашей эры. Но то, что дошло до нас в грубых и примитивных рисунках, по большей частью уничтоженных огнем Реконкисты, здесь жило и сверкало, воскрешенное для вечности несомненным творческим гением создателя.
И сам зал, словно объединивший в своем стиле суровость северного астурийского стиля с тонкой роскошью мавританских узоров, но не несущий на себе мрачного отпечатка столетий войн, дикости и религиозной вражды — этот зал с его свободной и светлой как никогда пластикой стен и ликующим ритмом устремленных ввысь арок был чудом и сказкой, волшебным сном, из которого боишься проснуться.
Священник зажег последний факел и прислонился к стене. Поразительная перемена, произошедшая с этим человеком, была, пожалуй, не меньшим чудом — падре Жозе весь распрямился и словно помолодел на десять лет, его глаза сияли, а улыбка лучилась счастьем.
— Вот какой ерундой я занимаюсь каждую ночь, — со смехом проговорил он. — Как, ничего из меня реставратор получился? Жалко только, что дрянь успел выскрести только из этого зала и трех соседних. Слишком уж много тут ее накопилось. Ну, хоть не помешали — и на том спасибо.
Священник помолчал, оглядывая результат своих трудов. Когда падре продолжил свой монолог, его голос звучал уже мрачнее и глуше, а улыбка сменилась на печальную и немного саркастическую полуусмешку:
— Как все странно. Я должен бы ненавидеть создателя всего этого. В конце концов, именно он, построивший Город, и есть виновник моих несчастий. А я сижу здесь и корплю над восстановлением его замысла. И это единственное, что дает мне силы жить. Даже молитвы больше не помогают — когда они произносятся там, в промозглой вонючей пещере, под неусыпным оком Стража. А здесь я чувствую, что Бог жив.
— Бог мертв. Вы просто ненадолго воскресили его.
Священник покачал головой:
— Бог жив, пока мы каждую секунду возводим его на трон.
Гулкое эхо шагов заставило обоих обернуться. Из желтого свечения прохода появилась фигура лема. Грустное сутулое существо нерешительно вступило под своды зала. Щурясь, лем недоверчиво смотрел на окружавшую его красоту. Он явно был смятен, раздосадован и напуган, а яркий свет факелов заставлял создание болезненно морщиться. Наконец, лем дрогнул, повернулся и зашагал прочь, нелепо покачивая руками при ходьбе.
Прочь от света и совершенства. Обратно, в холод и грязь породившего его, исковерканного злой волей мира.
Назад, в царство Дьявола.
Назад, в царство Дьявола.
Холодные камни снова обступают. Мокрые крошащиеся террасы цепляются за небо. Ветер бежит мимо зданий, пронизывая их насквозь и вырываясь сквозь никогда не знавшие рам отверстия окон.
Город — это болезнь. Он пускает свои тонкие сырые корни глубоко в сердце, чтобы не отпускать уже никогда, заставляя тебя ночами падать в трещины своих стен и просыпаться в холодном поту, ощущая на пальцах шершавое прикосновение изъеденных временем камней.
Падре Жозе рубанул рукой в воздухе, потом моргнул, и, словно постеснявшись собственной напыщенности, нерешительно улыбнулся:
— Пойдемте, я покажу вам кое-что.
В одном из помещений дома оказалась потайная дверь, которую скрывала вешалка с множеством пропыленных одеяний. Ход за дверью вел вниз, в темноту. Священник зажег факел, и они принялись спускаться. Пока они шли, падре Жозе не переставал рассказывать, и его голос звучал по-странному гулко, преображенный эхом подземных переходов. Он говорил, как нашел эти пещеры десять лет назад при реконструкции церкви, как исследовал их по ночам, запирая свои комнаты на ключ изнутри и каждый шаг ожидая, что его постигнет кара Сестер за нарушение древнего соглашения с жителями деревни. Но в его ночные прогулки так никто и не вмешался. Он уходил в своих странствиях все дальше и дальше, чертил карты лабиринтов, заучивал наизусть наиболее короткие маршруты, пока однажды не обнаружил проход в покрытые желтой плесенью подземелья. Там, бродя среди молчаливых лемов, он припомнил старую сказку про черта и подслеповатого священника.
— Мы пришли.
Священник отошел в сторону, подходя к каждому из прикрепленных к стене факелов и зажигая их один за другим.
Эрд Айнес остановился, ошеломленный.
Это был один из типичных залов Города, разве что подземный и потому лишенный окон. Эрд Айнес узнавал знакомый архитектурный стиль, знакомую дерзкую свободу фантазии, не погребенной под бременем необходимости. Но здесь, в этом совершенно обычном уголке Города, произошло чудо. Пропал мертвенный налет грибка, пропали наслоения грязи, и свет факелов изгнал из помещения всегдашнюю тьму и сырость. Барельефы, с которыми прежде играло странные шутки время, до неузнаваемости искажая изначальный рисунок и композицию, неожиданно предстали в новом свете, поражающие красотой и гармонией изображаемого. То были сцены со множеством участников, и по костюмам Эрд Айнес догадался, что это какие-то эпизоды из жизни Испании — приблизительно, двенадцатого века нашей эры. Но то, что дошло до нас в грубых и примитивных рисунках, по большей частью уничтоженных огнем Реконкисты, здесь жило и сверкало, воскрешенное для вечности несомненным творческим гением создателя.
И сам зал, словно объединивший в своем стиле суровость северного астурийского стиля с тонкой роскошью мавританских узоров, но не несущий на себе мрачного отпечатка столетий войн, дикости и религиозной вражды — этот зал с его свободной и светлой как никогда пластикой стен и ликующим ритмом устремленных ввысь арок был чудом и сказкой, волшебным сном, из которого боишься проснуться.
Священник зажег последний факел и прислонился к стене. Поразительная перемена, произошедшая с этим человеком, была, пожалуй, не меньшим чудом — падре Жозе весь распрямился и словно помолодел на десять лет, его глаза сияли, а улыбка лучилась счастьем.
— Вот какой ерундой я занимаюсь каждую ночь, — со смехом проговорил он. — Как, ничего из меня реставратор получился? Жалко только, что дрянь успел выскрести только из этого зала и трех соседних. Слишком уж много тут ее накопилось. Ну, хоть не помешали — и на том спасибо.
Священник помолчал, оглядывая результат своих трудов. Когда падре продолжил свой монолог, его голос звучал уже мрачнее и глуше, а улыбка сменилась на печальную и немного саркастическую полуусмешку:
— Как все странно. Я должен бы ненавидеть создателя всего этого. В конце концов, именно он, построивший Город, и есть виновник моих несчастий. А я сижу здесь и корплю над восстановлением его замысла. И это единственное, что дает мне силы жить. Даже молитвы больше не помогают — когда они произносятся там, в промозглой вонючей пещере, под неусыпным оком Стража. А здесь я чувствую, что Бог жив.
— Бог мертв. Вы просто ненадолго воскресили его.
Священник покачал головой:
— Бог жив, пока мы каждую секунду возводим его на трон.
Гулкое эхо шагов заставило обоих обернуться. Из желтого свечения прохода появилась фигура лема. Грустное сутулое существо нерешительно вступило под своды зала. Щурясь, лем недоверчиво смотрел на окружавшую его красоту. Он явно был смятен, раздосадован и напуган, а яркий свет факелов заставлял создание болезненно морщиться. Наконец, лем дрогнул, повернулся и зашагал прочь, нелепо покачивая руками при ходьбе.
Прочь от света и совершенства. Обратно, в холод и грязь породившего его, исковерканного злой волей мира.
Назад, в царство Дьявола.
Назад, в царство Дьявола.
Холодные камни снова обступают. Мокрые крошащиеся террасы цепляются за небо. Ветер бежит мимо зданий, пронизывая их насквозь и вырываясь сквозь никогда не знавшие рам отверстия окон.
Город — это болезнь. Он пускает свои тонкие сырые корни глубоко в сердце, чтобы не отпускать уже никогда, заставляя тебя ночами падать в трещины своих стен и просыпаться в холодном поту, ощущая на пальцах шершавое прикосновение изъеденных временем камней.
Страница
33 из 38
33 из 38
