Добавить в моё избранное
133 мин, 42 сек 18481
В нашем доме давно слишком тихо.
Я растворяюсь в собственной улыбке и тихом беспамятстве. Музыка будет со мной. Я отблагодарю эту девушку и пойду дальше, к другим городам, и музыка будет сопровождать меня, нести на своих крыльях, согревать и питать. Жизнь, о которой я мечтал.
Меня разбудил её брат — серьёзный мальчик, серые глаза блестят, как старая сталь, отчего он кажется взрослее, лёгкие бледные пряди падают на глаза — вот причина, почему она решила помочь мне, отражение в неверном свете, утро и гомон толпы может совсем разные лица сделать причудливо схожими. Он теребит мою руку — требовательно, нетерпеливо. Отец не верит этому длинному тщедушному парню, и Ттэй-тэ тоже не станет верить. Его сестра слишком мягкая, потому ей не место в море, не место на далёких островах, у границы другой страны, а вот Ттэй-тэ отправится туда совсем скоро, и руки его будут пахнуть маслом, а волосы он острижёт коротко, чтобы ветер не бросал их в лицо. Улыбаюсь, смаргиваю сон и сажусь. Такая хорошая семья. Пол уже прохладный, комната тонет в сиреневом мраке.
— Мясо с дыней на ужин, и хлеб с орехами, Элла только испекла, — сообщает мне Ттэй-тэ, пока я мою руки в высокой кадке рядом с постелью — в темноте вода чёрная, глубокая, голодная — как одно из моих имён, — ты нравишься ей, не вздумай остаться.
— Хорошо. Не останусь.
Весь дом, кроме моей комнаты, окутан тёплым светом — словно сами стены дышат, и это дыхание озаряет наш путь. Так хорошо. Деревянные доски, по которым тянутся жилы деревьев, давших этому дому жизнь, беззвучны под моими шагами, словно не замечают. Я стараюсь не нарушать их покой, следую за Ттэй-Тэ молча. Рубашка у мальчика лилово-синяя, на шее шнурок с красной бусиной — как Атендра в ночном небе.
— Ты из Лоран-Аллери? Что там сейчас происходит?
Спускаемся по лестнице — ступени тоже не слышат меня. Запах свежего хлеба ещё теплее, чем живой уют этого дома, он сладко щекочет ноздри, хотя я не голоден. Перила очень старые, изрезанные тонкими линиями — когда-то здесь вилась тонкая резьба, корабли и волны, но многие годы прикосновений стёрли их, сделав красное дерево гладким, но в моей ладони эти рисунки горят ярко — рисунки, и старый человек, вырезавший эти волны когда-то в дрожащем мерцании масляной лампы.
— Ничего. Там очень скучно. Это место штиля, даже холмы замерли, словно зелёное море задремало посреди шторма. Раз в несколько месяцев многие Семьи возвращаются туда, и холмы расцветают ярче, чем Гро может украсить их весной в одиночестве — всюду цветы, ленты, вино и музыка. Я пел там, играл — но это бывало слишком редко.
— Ну что ж, — на мой рассказ откликается отец Эллы, ожидающий нас внизу. Имя его тяжёлое, словно якорь, всё ещё выскальзывает из моих мыслей, — сейчас тебе представился случай. Сыграй о любви и верности после смерти.
Я сразу узнаю место, что предназначено мне — на столе лежит лютня, новая, гладкая, с именем города на боку, не знавшая ещё ни одной песни. Её золотистое тело сияет вместе со всем домом, огненные блики тихо звучат на лоснящихся изгибах — я слышу мягкие переливы, я вдыхаю еловый запах, лесную тень. Я благодарен этому злому человеку с тяжёлым именем, он не мог найти для меня подарка лучше. Он просит о грустной песне, не подходящей для ужина, но я не смею спорить, я обнимаю пальцами тёплый гриф и, не дыша, глажу воздух над струнами — они тянутся к моим рукам, и звучать начинают прежде, чем я успеваю их коснуться, игольчато пробежавшись по коже. Моя музыка поднимается вверх, поднимается к первым звёздам, прозрачная, бездумная волна весеннего счастья приносит за собой тоску пронзительную, бесконечную, полную надежды голодной и неутолимой, как зимняя вьюга, вгрызающаяся в рёбра, чтобы вырвать последнее тепло из сердца, как дорога, исчезающая в морских волнах, но следующая по дну, неразрушимая самыми страшными бурями. Моя музыка подхватывает меня, разрушает уютный дом и его тепло, всё погружает во мрак, только глаза Эллы сияют от ужаса и расцветающей любви. Я покалечу её своей музыкой, след не стереть ничем, но меня просили о музыке, и я пою, или поёт лютня в моих руках — но в самом конце, за гранью песни, мы видим светлое небо, мы шепчем в последних нотах: «Она вернётся».
Мы ужинаем в тишине. Из бродяги-предателя я стал любимым сыном человека с именем-якорем, обожаемым братом Ттэй-Тэ, и возлюбленным Эллы. Хлеб очень вкусный, и когда Элла подливает мне яблочного вина — прозрачная чаша золотых искр, терпкая сладость прошлых веков — каштановые волны её локонов щекочут мне шею. Все желают, чтобы я остался, но я не могу остаться. Я понимаю теперь, почему Фрэя не желала меня отпускать, говорила, что мне нельзя петь для людей. Моя музыка может сделать их одержимыми, оставить в сердце тоску, которую ничем не утолить после. Но я знаю, кроме этой тоски я подарил им что-то гораздо более важное. Будущее. Надежду на возвращение. Возвращение не человека — но счастья.
Я растворяюсь в собственной улыбке и тихом беспамятстве. Музыка будет со мной. Я отблагодарю эту девушку и пойду дальше, к другим городам, и музыка будет сопровождать меня, нести на своих крыльях, согревать и питать. Жизнь, о которой я мечтал.
Меня разбудил её брат — серьёзный мальчик, серые глаза блестят, как старая сталь, отчего он кажется взрослее, лёгкие бледные пряди падают на глаза — вот причина, почему она решила помочь мне, отражение в неверном свете, утро и гомон толпы может совсем разные лица сделать причудливо схожими. Он теребит мою руку — требовательно, нетерпеливо. Отец не верит этому длинному тщедушному парню, и Ттэй-тэ тоже не станет верить. Его сестра слишком мягкая, потому ей не место в море, не место на далёких островах, у границы другой страны, а вот Ттэй-тэ отправится туда совсем скоро, и руки его будут пахнуть маслом, а волосы он острижёт коротко, чтобы ветер не бросал их в лицо. Улыбаюсь, смаргиваю сон и сажусь. Такая хорошая семья. Пол уже прохладный, комната тонет в сиреневом мраке.
— Мясо с дыней на ужин, и хлеб с орехами, Элла только испекла, — сообщает мне Ттэй-тэ, пока я мою руки в высокой кадке рядом с постелью — в темноте вода чёрная, глубокая, голодная — как одно из моих имён, — ты нравишься ей, не вздумай остаться.
— Хорошо. Не останусь.
Весь дом, кроме моей комнаты, окутан тёплым светом — словно сами стены дышат, и это дыхание озаряет наш путь. Так хорошо. Деревянные доски, по которым тянутся жилы деревьев, давших этому дому жизнь, беззвучны под моими шагами, словно не замечают. Я стараюсь не нарушать их покой, следую за Ттэй-Тэ молча. Рубашка у мальчика лилово-синяя, на шее шнурок с красной бусиной — как Атендра в ночном небе.
— Ты из Лоран-Аллери? Что там сейчас происходит?
Спускаемся по лестнице — ступени тоже не слышат меня. Запах свежего хлеба ещё теплее, чем живой уют этого дома, он сладко щекочет ноздри, хотя я не голоден. Перила очень старые, изрезанные тонкими линиями — когда-то здесь вилась тонкая резьба, корабли и волны, но многие годы прикосновений стёрли их, сделав красное дерево гладким, но в моей ладони эти рисунки горят ярко — рисунки, и старый человек, вырезавший эти волны когда-то в дрожащем мерцании масляной лампы.
— Ничего. Там очень скучно. Это место штиля, даже холмы замерли, словно зелёное море задремало посреди шторма. Раз в несколько месяцев многие Семьи возвращаются туда, и холмы расцветают ярче, чем Гро может украсить их весной в одиночестве — всюду цветы, ленты, вино и музыка. Я пел там, играл — но это бывало слишком редко.
— Ну что ж, — на мой рассказ откликается отец Эллы, ожидающий нас внизу. Имя его тяжёлое, словно якорь, всё ещё выскальзывает из моих мыслей, — сейчас тебе представился случай. Сыграй о любви и верности после смерти.
Я сразу узнаю место, что предназначено мне — на столе лежит лютня, новая, гладкая, с именем города на боку, не знавшая ещё ни одной песни. Её золотистое тело сияет вместе со всем домом, огненные блики тихо звучат на лоснящихся изгибах — я слышу мягкие переливы, я вдыхаю еловый запах, лесную тень. Я благодарен этому злому человеку с тяжёлым именем, он не мог найти для меня подарка лучше. Он просит о грустной песне, не подходящей для ужина, но я не смею спорить, я обнимаю пальцами тёплый гриф и, не дыша, глажу воздух над струнами — они тянутся к моим рукам, и звучать начинают прежде, чем я успеваю их коснуться, игольчато пробежавшись по коже. Моя музыка поднимается вверх, поднимается к первым звёздам, прозрачная, бездумная волна весеннего счастья приносит за собой тоску пронзительную, бесконечную, полную надежды голодной и неутолимой, как зимняя вьюга, вгрызающаяся в рёбра, чтобы вырвать последнее тепло из сердца, как дорога, исчезающая в морских волнах, но следующая по дну, неразрушимая самыми страшными бурями. Моя музыка подхватывает меня, разрушает уютный дом и его тепло, всё погружает во мрак, только глаза Эллы сияют от ужаса и расцветающей любви. Я покалечу её своей музыкой, след не стереть ничем, но меня просили о музыке, и я пою, или поёт лютня в моих руках — но в самом конце, за гранью песни, мы видим светлое небо, мы шепчем в последних нотах: «Она вернётся».
Мы ужинаем в тишине. Из бродяги-предателя я стал любимым сыном человека с именем-якорем, обожаемым братом Ттэй-Тэ, и возлюбленным Эллы. Хлеб очень вкусный, и когда Элла подливает мне яблочного вина — прозрачная чаша золотых искр, терпкая сладость прошлых веков — каштановые волны её локонов щекочут мне шею. Все желают, чтобы я остался, но я не могу остаться. Я понимаю теперь, почему Фрэя не желала меня отпускать, говорила, что мне нельзя петь для людей. Моя музыка может сделать их одержимыми, оставить в сердце тоску, которую ничем не утолить после. Но я знаю, кроме этой тоски я подарил им что-то гораздо более важное. Будущее. Надежду на возвращение. Возвращение не человека — но счастья.
Страница
11 из 36
11 из 36
