Тёмной воды напев

Высокие окна щерятся тусклыми бликами. Серая полутьма клубится здесь днём и ночью. Книг нет — наверное, их давно сожгли. На потолке — скрытый зелёными разводами, похожими на накипь, рисунок. Что там, я не могу разобрать. Уничтоженный город? Разодранная клочьями карта? По утрам за мной приходит Ммэвит — всегда в каких-то бурых обмотках до самых глаз, но говорит ясно, и пальцы порхают, лёгкие, клейкие, как паутина — говорит, никто не жёг книги, они хранятся в сухом месте, позже я смогу почитать. На потолке не было ничего особенного, просто мозаика. Всё здесь не так плохо. Глаза Ммэвит над пожухшей тканью — как вода в маслянистых разводах, вода под прелыми листьями. Я поднимаюсь, я иду следом. Волосы Ммэвит неотличимы от одежд. Мы идём под мёртвым небом, и каждое движение, каждый шаг длятся вечность. Я чувствую на себе пристальные, цепкие, словно лапки насекомых, взгляды — пока мы идём к главному корпусу, огромному дому, что остаётся главным уже сотню лет, пока я умываюсь водой с отзвуком старой ржавчины, пока я завтракаю — они ползают по мне, перебирают каждую прядь, каждый бедный отсвет на моей коже. Все хотят заглянуть мне в глаза, хотя бы случайно, украдкой — но я не позволяю, я никуда не смотрю, и потому все считают что я либо тупой, либо высокомерный подонок. Не желая ничего видеть, опасаясь памяти здешней земли и предметов, я до сих пор не могу понять, что реально, а что — моя память, кошмар, который я ожидал здесь найти.

В главном корпусе — Ммэвит нажимает на слово «корпус», как на давно продавленную, осипшую клавишу — до сих пор есть свет и тепло зимой.

— Представляешь, что было здесь раньше? Конечно, кое-что мы починили сами, — болезненная надежда, восторг в этих словах как уголь, прижатый к сердцу, — но если бы с самого начала всё не было безупречно, корпус бы не устоял. Может быть, через пару лет мы сумеем провести свет везде, починим водоочистители… будет вполне нормальная жизнь. Ты поешь, не истязай себя. Тебе нужно набираться сил.

Я смотрю на свои руки, бездвижные, бледные, лежащие с двух сторон от глубокой пластиковой миски. Пластик отполирован, но уже расслоился внутри. В миске дымится комковатая масса, вкусом и цветом больше всего похожая на клей. Я смог поесть вчера, но теперь, после слов «нормальная жизнь» не могу пошевелиться. Меня тошнит.

— Всё в порядке? — я слышу, что раздражаю Ммэвит. Паутина холодной ладони накрывает мою ладонь — не успокоительно, с нажимом. Я думаю о том, что если не стану слушаться, они покалечат мне руки. Но я не могу пошевелиться. Нормальная жизнь. Энергия, сотни раз переварившая самое себя, глодающая пустое серое небо, чтобы остался свет в этом здании. Люди, больше не похожие на людей. Ммэвит, чьего лица я не могу представить, даже когда наша кожа соединена. Может, под этими тряпками только опутанная венами белизна — ни рта, ни носа. Нормальная жизнь. Человек везде может выжить, если оставить хоть искру надежды. Зачем их оставили? Чего они ждут? Что я делаю среди них? Я живу теперь нормальной жизнью?

— Не могу есть, меня тошнит.

Вырываю руку, но она лишь вздрагивает, поражённая судорогой. Я хочу уйти.

— Я хочу уйти.

— Нужно поесть, — по голосу слышу — Ммэвит улыбается сочувственно и устало, — я принесу что-нибудь другое.

Стук шагов бьётся о стены эхом — долго, долго. Звук не достигает потолка, отчего зал кажется бездонным. Огромный дом. Множество мёртвых. Множество мучительных смертей. Эти мучения продолжаются в тех, кто рождается здесь. Это жизнь, как которую Кадо обрёк бы Истэйн, если б я был послушен.

Я здесь уже четыре дня. Если я засыпаю, слышу голос отца, голос Кадо — он навязывает мне своё имя, сопротивляться не осталось сил. Голос этот уже бессвязный, потерявший форму, но столь же яростный, прогрызающий мне кости. Он выталкивает меня обратно в явь, хочет, чтобы я бежал, пока не поздно. Ему страшно. Но не нормальной жизни он боится, боится чего-то другого. Я глуп, я ничего не хочу видеть, я не могу понять — так он считает.

Но я могу. Я просто не хочу понимать больше, чем знаю сейчас.

В моём новом жилище невозможно по-настоящему отдохнуть. Сон омывает меня, не касаясь, и вместо сна я нахожу память о солнечных днях надежды.

Девочка бродит между высоких полок, опутанная запахом книг, пыльцой невидимого света — давно увядшего цветка. Так же далеко, как этот свет, её бесплотный собеседник — то и дело она берёт книгу с полки, читает фразу, угловатую, как скелет главного корпуса, или текучую, как оползень. Книга предателей. Мудрость предателей. Я различаю рисунок на потолке — вытянутый треугольник, тело которого перечёркнуто множество раз, растёт из моря, пронзает небо, и огромные, своевольные волны превращаются в послушные дороги. Их голоса… их голоса…

Я не хочу смотреть.

Она уже близко, она смеётся, спрашивает что-то. Истаявшее до моего рождения солнце выхватывает алую прядь.