Добавить в моё избранное
133 мин, 42 сек 18492
Ему безразлично.
— Всё не так плохо. Пора, Овара, пойдём. Нужно успеть… ты знаешь.
На обратном пути мы спешим, движемся другой дорогой. Ммэвит подпрыгивает забавной рысью, вновь запеленав мою руку клейким тягучим пожатием. Теперь, на бегу, сквозь прерывистое дыхание, я слышу её сердце — тёплый простуженный плеск заражённого моря. Мимо меня, обратно к грязному прибою проносятся её чувства — очень простые, гладкие и тяжёлые, насыщение, тепло, боль соединения с Оварой, его широкие плечи, загораживающие весь этот увечный мир. Её мысли другие — путанные, ломающие друг друга противоречиями, они шелестят, как мёртвый язык. Язык несожжённых книг, нигде ничего больше не значащий. Я как осенняя лента с желанием в её руке, которую она не решается отпустить. Отпусти меня, Ммэвит, иначе желание не сбудется.
Мы спешим по обнажённой земле, редкая трава сквозь бег кажется мне хрустальной. Минуем бурые обломки стены, исписанные проклятьями и непристойностями.
— Не устал? — глаза Ммэвит тускло блестят. Наверное, она улыбается под своими обмотками, и я улыбаюсь в ответ, выпутываю ладонь из её пальцев:
— Нет.
— С твоей комплекцией нужно больше есть, — бормочет Ммэвит, — и не бегать, пока не поправишься. Прости, но тебе нужно показать. Увидишь — всё не так безнадёжно.
Овара уже ждёт нас посреди огромного пустыря. Я вижу других людей, по двое, по трое собравшихся поодаль — они как колышущиеся клочья тумана. Вдали вздымаются обглоданные глыбы забора и какие-то круглые рёбра.
— Здесь был космопорт, — голос Ммэвит трепещет, словно она собирается в путь, — его недостроили, но осталось несколько предварительных помещений.
Овара не сводит с меня глаз так долго, что я понимаю — мы уже ссорились прежде, не ссорились, нет, он пытался убить меня… ненавидел. Или не он?… Нет, это было не здесь, было, когда я был жив, я расправился с теми, кто хотел мне навредить, оставил их в моём сне. Пытаюсь вспомнить их лица, но вижу только Овару, он окружает меня чтобы растоптать. Как я справился тогда? Пустырь переворачивается вверх дном, внизу сиреневое небо, подсвеченное лазурью, под шагами моими что-то звенит, и кто-то бежит мне навстречу. Видение, девочка из прошлого. Меня здесь нет, но она задерживает на мне взгляд, машет рукой. Я тоже вскидываю руку, но смех и крики вокруг опрокидывают пустырь обратно в настоящее. На сером небе — золотистая черта, след машины. Все смеются, толпятся в центре пустыря, сгрудившись вокруг даров, просыпавшихся с высоты — холщёвые синие сумки, какие-то коробки. Все оживлённо болтают, как обычные люди. От них веет голодом, лихорадкой — но это оживлённый голод, яростная, живая жадность. Золотая полоса в небе блекнет. Мне хочется бежать от них, пока тошнота снова не подкатила к горлу. Плохо будет, если меня стошнит посреди такой всеобщей радости.
Ммэвит возвращается с тяжёлой сумкой за плечами. Кто-то сорвал повязку с её лица, под глазом свежая ссадина, на коже разводы — но в остальном это обычное, лукавое лицо, рот и нос на месте.
— Они прилетают довольно часто. Видишь, всё не так безнадёжно. Они помнят о нас.
Она улыбается. От этой улыбки внутри у меня всё мертвеет. Плата за испытания, отравленное море, непроглядную мглу неба.
— Нормальная жизнь, — бессмысленно отвечаю я.
Снова ночь.
Воздух сгустился и потемнел.
Высокие полки кривятся, скругляются словно колонны. Движутся ко мне — я слышу. Бом. Бом. Всё ближе пустые шаги. Как колокола, безголосые, но из железа.
Вернулся голос Кадо. Он говорит, я не желаю слушать. Он говорит, я вижу. Руки, протянутые у меркнущему небу, как умирающие ветви. Страстный блеск при виде каких-то объедков. Бессмысленные улыбки вокруг. Моя бессмысленная улыбка. Я другой, но ничем не лучше.
Уроды, — меня прожигает чёрная желчь, — и ты… такой же урод. Ты правильно… здесь… твоё место… среди них.
Кадо заговорил, чтоб сказать мне это. Его презрение победило.
Гул железных шагов нарастает. Лучше слушать их, чем различать слова Кадо. Потолок заволокло волной, мутной и грязной.
Я не замечаю, как она садится рядом. Я приподнимаюсь на локтях, чтобы полюбоваться бликами на её волосах. Словно кровь течёт. Глаза её залиты чёрным потусторонним свечением. Кирентемиш, дитя отвергнутого Истэйном народа. В руках книга, которой нет. Она не подаёт виду, но знает — я здесь. Младше меня лет на десять, чище на сотню непрожитых лет — ещё не знает, что случилось с миром. В её времени всё ещё поправимо, хоть и предопределено.
В белой рубашке и синих брюках — я чувствую, она очень гордится. Одежда взрослых. Не могу больше смотреть. Падаю на матрас, чувствую запах сухой травы, времени. Ничто не больше не гремит, никто больше не обзывает меня уродом. Я не открываю глаз, и она читает мне до утра.
На третий день штиля я прижался виском к тёплым доскам — желал услышать утешение моря, весть о спасении и прощении.
— Всё не так плохо. Пора, Овара, пойдём. Нужно успеть… ты знаешь.
На обратном пути мы спешим, движемся другой дорогой. Ммэвит подпрыгивает забавной рысью, вновь запеленав мою руку клейким тягучим пожатием. Теперь, на бегу, сквозь прерывистое дыхание, я слышу её сердце — тёплый простуженный плеск заражённого моря. Мимо меня, обратно к грязному прибою проносятся её чувства — очень простые, гладкие и тяжёлые, насыщение, тепло, боль соединения с Оварой, его широкие плечи, загораживающие весь этот увечный мир. Её мысли другие — путанные, ломающие друг друга противоречиями, они шелестят, как мёртвый язык. Язык несожжённых книг, нигде ничего больше не значащий. Я как осенняя лента с желанием в её руке, которую она не решается отпустить. Отпусти меня, Ммэвит, иначе желание не сбудется.
Мы спешим по обнажённой земле, редкая трава сквозь бег кажется мне хрустальной. Минуем бурые обломки стены, исписанные проклятьями и непристойностями.
— Не устал? — глаза Ммэвит тускло блестят. Наверное, она улыбается под своими обмотками, и я улыбаюсь в ответ, выпутываю ладонь из её пальцев:
— Нет.
— С твоей комплекцией нужно больше есть, — бормочет Ммэвит, — и не бегать, пока не поправишься. Прости, но тебе нужно показать. Увидишь — всё не так безнадёжно.
Овара уже ждёт нас посреди огромного пустыря. Я вижу других людей, по двое, по трое собравшихся поодаль — они как колышущиеся клочья тумана. Вдали вздымаются обглоданные глыбы забора и какие-то круглые рёбра.
— Здесь был космопорт, — голос Ммэвит трепещет, словно она собирается в путь, — его недостроили, но осталось несколько предварительных помещений.
Овара не сводит с меня глаз так долго, что я понимаю — мы уже ссорились прежде, не ссорились, нет, он пытался убить меня… ненавидел. Или не он?… Нет, это было не здесь, было, когда я был жив, я расправился с теми, кто хотел мне навредить, оставил их в моём сне. Пытаюсь вспомнить их лица, но вижу только Овару, он окружает меня чтобы растоптать. Как я справился тогда? Пустырь переворачивается вверх дном, внизу сиреневое небо, подсвеченное лазурью, под шагами моими что-то звенит, и кто-то бежит мне навстречу. Видение, девочка из прошлого. Меня здесь нет, но она задерживает на мне взгляд, машет рукой. Я тоже вскидываю руку, но смех и крики вокруг опрокидывают пустырь обратно в настоящее. На сером небе — золотистая черта, след машины. Все смеются, толпятся в центре пустыря, сгрудившись вокруг даров, просыпавшихся с высоты — холщёвые синие сумки, какие-то коробки. Все оживлённо болтают, как обычные люди. От них веет голодом, лихорадкой — но это оживлённый голод, яростная, живая жадность. Золотая полоса в небе блекнет. Мне хочется бежать от них, пока тошнота снова не подкатила к горлу. Плохо будет, если меня стошнит посреди такой всеобщей радости.
Ммэвит возвращается с тяжёлой сумкой за плечами. Кто-то сорвал повязку с её лица, под глазом свежая ссадина, на коже разводы — но в остальном это обычное, лукавое лицо, рот и нос на месте.
— Они прилетают довольно часто. Видишь, всё не так безнадёжно. Они помнят о нас.
Она улыбается. От этой улыбки внутри у меня всё мертвеет. Плата за испытания, отравленное море, непроглядную мглу неба.
— Нормальная жизнь, — бессмысленно отвечаю я.
Снова ночь.
Воздух сгустился и потемнел.
Высокие полки кривятся, скругляются словно колонны. Движутся ко мне — я слышу. Бом. Бом. Всё ближе пустые шаги. Как колокола, безголосые, но из железа.
Вернулся голос Кадо. Он говорит, я не желаю слушать. Он говорит, я вижу. Руки, протянутые у меркнущему небу, как умирающие ветви. Страстный блеск при виде каких-то объедков. Бессмысленные улыбки вокруг. Моя бессмысленная улыбка. Я другой, но ничем не лучше.
Уроды, — меня прожигает чёрная желчь, — и ты… такой же урод. Ты правильно… здесь… твоё место… среди них.
Кадо заговорил, чтоб сказать мне это. Его презрение победило.
Гул железных шагов нарастает. Лучше слушать их, чем различать слова Кадо. Потолок заволокло волной, мутной и грязной.
Я не замечаю, как она садится рядом. Я приподнимаюсь на локтях, чтобы полюбоваться бликами на её волосах. Словно кровь течёт. Глаза её залиты чёрным потусторонним свечением. Кирентемиш, дитя отвергнутого Истэйном народа. В руках книга, которой нет. Она не подаёт виду, но знает — я здесь. Младше меня лет на десять, чище на сотню непрожитых лет — ещё не знает, что случилось с миром. В её времени всё ещё поправимо, хоть и предопределено.
В белой рубашке и синих брюках — я чувствую, она очень гордится. Одежда взрослых. Не могу больше смотреть. Падаю на матрас, чувствую запах сухой травы, времени. Ничто не больше не гремит, никто больше не обзывает меня уродом. Я не открываю глаз, и она читает мне до утра.
На третий день штиля я прижался виском к тёплым доскам — желал услышать утешение моря, весть о спасении и прощении.
Страница
22 из 36
22 из 36
