Тёмной воды напев

Звал милосердный голос его, затаившийся в глубинных трещинах — но море дышало бесстрастно, не замечая меня после совершённого преступления. Душа его стала моей тюрьмой, и сколько я не шептал, сколько не увещевал «отпусти, и я буду прославлять тебя вечно» — соль разъедала мой голос, а безжалостное солнце терзало разум. На закате, кровавом, лиловом, как загноившаяся рана, я утонул в безвыходном сне, снова ступил на палубу нашего корабля — или другого, погибшего, незнакомого.

Люди там были охвачены лихорадочным весельем, а палубы — удушливым биением пламени, которое их погубило. Они не различали, что вдыхают тёмную, гиблую воду, веря, что всюду — хмель и радость. Они не понимали, что в безумном своём празднестве пожирают друг друга — и тела, и память. Лишь я один мог видеть всё ясно. Да, да, я мог.

из «Последнего путешествия Ллайварти»

Праздник

Туман блёклых дней плывёт мимо. Ночи, как вязкие сгустки безмолвия, топят меня, все мои мысли превращают из звуков в слова, бесцветные очертания. Я отсчитываю три, четыре, шесть утренних появлений Ммэвит. Я всё чаще слышу приветствия, когда следую за ней в главный корпус. Я начинаю различать голоса. Иногда киваю в ответ. Растворяюсь в серости, дышу влажным отчаяньем. Иногда Кадо кричит — бессмысленно, долго, обычно ночью, или если я замираю, не донеся ложку до рта, забыв, что делаю здесь. Он будит меня, но чаще — всё чаще и чаще — лишь монотонно бормочет. Альма-ти, Альма-ти, Альма-ти. Моё имя накрапывает, как дождь.

Наступает седьмое утро, и Ммэвит не приходит за мной. Только Рисэй, отсвет прошлого, заглянула в середине дня, но исчезла, когда я подошёл ближе, лишь алый всполох её волос остался гореть перед глазами, перечёркивая моё жилище — яркое пятно, далёкое эхо. Она приходит всё реже. Наверное, я исчезаю, потому и расходятся наши пути. Мне не жаль. Вместе со мной исчезнет и Кадо, а вместе с ним распадётся всё, что он сделал, я знаю.

Снова кричит.

Моё имя, располосованное его проклятиями и криком, сливается с визгом отворяемой двери. Не замечал раньше, чтобы она так скрипела. Ммэвит что-то говорит, но я не разбираю слов. Мой слух был таким чутким, когда у меня была музыка. Я слышу всё меньше теперь, когда её нет. Не хочу, чтобы Ммэвит ко мне прикасалась, даже чуть покачиваюсь на пятках, отклоняясь от неё, рискуя упасть. Выгляжу, должно быть, смешно, нелепо. Ободрённая моей усмешкой, Ммэвит находит мою ладонь в рукаве — слишком длинный рукав подаренного здесь пиджака, защита от холода, полная сквозняков, когда я иду по мёртвой улице, я слышу, как гудит в этих рукавах ветер, удивляюсь тому, что у меня всё ещё есть руки — Ммэвит подносит к лицу мою кисть, дышит на пальцы сквозь шарф. Я почти хочу испытать нежность, но не чувствую тепла, меня мутит. Но дыхание всё же проникает мне под кожу, и я слышу оборванный лоскут её рассказа:

— … сегодня праздник. Все соберутся… хотим, чтобы ты… пойдём…

Вернусь ли я в Истейн, когда исчезну здесь? Или буду вечно бродить среди этих мёртвых зданий, среди этих мертворождённых людей — глухой, бездыханный, ослепший?… Ммэвит увлекает меня за собой, улицы вокруг нас впервые пусты. Я исчезаю, и всё вокруг исчезает. Может быть, Ммэвит тоже лучше исчезнуть? В благодарность за то, что дыханием пыталась согреть мои руки. Но где она окажется? Что, если останется здесь? Что, если не заметит перемен?

— Меня отпустили родители, — Рисэй прерывает мои размышления, не вижу её, но слышу так ясно, что мне легче дышать. Неосквернённый воздух прошлого. Я сбавляю шаг, и кирентемиш ловит мою вторую ладонь. У неё мягкие пальцы, горячие — полные горсти любви, — думают, я в походе. Ты потерялся?

Я понимаю, почему она здесь, почему со мной. Что-то ждёт нас обоих. Неизбежность.

Улицы опустели, потому что все собрались на третьем этаже главного корпуса. Ммэвит рассказывает об этом, пока я умываюсь. Вода кажется мне чище — от того, что кругом темно, или от того, что я начинаю привыкать. Я исчезаю. Рисэй бродит вокруг, стучат о кафель маленькие каблуки, звук отдаётся в ступнях, в коленях. Вода бежит по моим ладоням, я смотрю на них, пальцы немеют, холод сжирает их. Они исчезают.

— Ну что ты спишь над умывальником, — Ммэвит смеётся, это нервный, неискренний смех, — пойдём же, все ждут!

Я хочу попросить Рисэй остаться, а лучше — очнуться, бежать прочь, что угодно, не следовать за мной. Но мне страшно выдать её присутствие. Мы поднимаемся по испещренной шрамами лестнице, широкой, как некоторые улицы Истейна. Для чего могли бы в Истэйне сделать подобную лестницу? О, я знаю для чего.

Я знаю для чего.

Свет течёт к нам по серым ступеням, я должен уже различать голоса, смех, но чувствую только дрожь воздуха, чувствую лишь шаги Рисэй рядом со мной.

Этот зал огромен, и они развели в нём костёр. Все разговоры стихают, когда мы появляемся, я вздрагиваю, замерев в перехлёсте взглядов.