Ученик слесаря

— Я те вырву. Видишь, прошиты и пронумерованы все. Я тебе чистый дам.

Первой вписал Иван фамилию сварщика. Проставил дату напротив нее. Ниже — Самолетова В., фасовщица. Правее — дата напротив нее. И так далее, отыскивая страницы со следами слез.

Апрель. Действительно, был от трупов свободен апрель. Но март и февраль — отягощены. И январь. В месяц по одному. Аккуратно в конце первой или в начале второй декады. Следующий был октябрь, а декабрь и ноябрь, таким образом, выпали. Затем три предыдущие пред октябрем месяца подряд шли трупы. В течение предыдущего года их было… Вот и здесь плакала, закапала страницу всю.

Итак: октябрь, сентябрь, август, июль. Далее: май, апрель, февраль, январь. Итого за прошедший год: восемь тел. В пределах восьмых — двенадцатых чисел. А в этом уже пятеро, хотя только первое полугодие подходит к концу. Статистика за этот год обещает быть более впечатляющей. С опережением идем. Правильно, что народ валом сюда не валит. А наоборот: валом — отсюда.

Кладовщица, подперев подбородок рукой, наблюдала за его писаниной. Иван был так увлечен, что не всякие ее реплики достигали его ушей.

— Монахов… Хороший был мужик, — комментировала Александра. — Электрик, лет сорока. Все умел починить.

— А это… Коробко… Тоже мужик?

— Ах, да что такое мужик? Вжик — и нету.

— Так ты не замужем? — догадался Иван.

— Нет. Все мужчины — обманщики. А Коробко — женщина, — продолжала она.

— Дай-ка другой листок. Я их по порядку перепишу.

Итак: этот год. Предыдущий год. Год, предшествовавший предыдущему. Или в таком порядке: предшествовавший, предыдущий, текущий. Соответственно, случаев: четыре, восемь и пять. Этот период открывался у Александры Федоровны в предшествующем году, июлем. Поэтому и трупа четыре всего. И числа с удивительной регулярностью выпадают почти те же. Словно месячные. Словно сама баба-смерть мечется, мочит нас, отличаясь в критические дни особой нервозностью.

— … а этот циничный лозунг: «На свободу с чистой совестью»? — достигало ушей Ивана кое-что из реплик Александры, не относящихся к делу.

— Так он у тебя сидит? — рассеянно спросил Иван.

— Нет. Отсидел уже. Только совсем бессовестный вышел.

— Мишкин отец?

— Отец… — Она опять сморщила нос и выдвинула губу. Ивану до смерти захотелось ее за эту губу ухватить. Губами. — Отец. Но ушел от ответственности, — сказала она.

— Черт. Ручка не пишет. Другая есть?

— В столе. Я такая, как ты была. Может, на год моложе. А он… Обещал, что не сделает больно — сделал. Обещал, что не сделает ребенка — сделал! Обещал, что не сделает ноги — сделал!

Она с четверть минуты смотрела в лицо Ивана почти что с детской обидой, потом опять уперла локоток в столешницу, подперла рукой голову. Нет, определенно она ничего. Можно с ней что-нибудь закрутить. Занять свое место в ее мирке — между Микки Рурком и Микки Маусом.

Еще раз: дата — труп, дата — труп. Там, где против даты трупа не было, Иван даже прочерк ставить не стал, уверенный, что если копнуть, то и труп отыщется. В любом из других четырех цехов. Или вообще за территорией предприятия.

Кроме сварщика и фасовщицы была еще крановщица, электрик, слесарь. Были и другие профессии.

— Да, — вспомнила Шурочка. — Можешь на ноябрь нормировщицу записать. В ноябре ее угораздило. А в журнале нет, потому что ей спецодежда не положена. А не положена — потому что в конторе сидит. В своем, самом красивом, на работу приходит. Приходила, — поправилась она.

— Число? — быстро спросил Иван.

— Не помню. Но сразу же после праздников.

— Числа десятого?

— Так ты думаешь, не совпадения?

— Да ты сама посмотри, — ткнул ее носом Иван в свой список. — Мрут с регулярностью месячных.

— У меня месячные только что прошли. Думаешь, это я их мочу?

— Ни на кого я не думаю, — сказал Иван. — Ни следов, ни умысла. Не за нарушения же трудовой дисциплины мочит их случай. Или бог. Ни на кого я не думаю. Слушай, а те, другие, тоже ночью?

— Да, — сказала Шурочка. Но тут же поправилась. — Нет. В основном — ночью. Но, например, Коробко — среди бела дня.

— И свидетели были?

— Как же, были. Полно. Вагон на склад подавали под разгрузку. На эстакаду. Она с эстакады прямо на рельсы и бросилась. Эстакада полтора метра. Грузчики видели. Она учетчица была.

— Так сама, что ли бросилась? Отчего?

— От обиды на жизнь.

— Учетчица?

— Ну да. Считалищица. Ящики пересчитывала. Или мешочки. Всё, в чем сырье подают и продукцию отгружают.

Иван задумался. По всем понятиям эту учетчицу надо бы вычеркнуть, раз сама. Хотя почему, собственно? В схему не укладывается? А она у тебя есть, схема? Ни схем, ни версий. Даты одни. Если б не даты, то и подозрений не было б. Да и подозрения, они обычно на кого-то падают.