Жестокий

Если кто-то и поможет мне избежать гнева Султана Мухамедовича, то только Он…

— Что ты думаешь насчёт сына Нины Алексеевны? — спросил я неожиданно для себя.

Рус пожал плечами.

— Хочется, верить, он просто заблудился…

— Вот и мне только «хочется». Думаешь, Щербатов к этому не причастен? Он ведь угрожал ей.

— Теоретически, может и причастен. Насколько я знаю Паху, он довольно настырный, если не сказать упрямый. Как в том анекдоте: «Вы знаете, что с этого моста прыгать запрещено? — Да, брехня! — И полетел с моста»….

— Значит, Паша мог снова сунуться в щербатовский лес, и тот мог его… обидеть, так скажем…

— Ну, опять же, это чисто теоретически, — оговорился Рустем. — Думаешь, Щербатову охота отвечать перед судом? Как говорится в «Бхагавад-Гите», «Для человека с именем бесчестье хуже смерти».

— Таким «людям с именем» пофигу мороз, как ты выражаешься… Да и кто его засудит? Он бабками любому прокурору рот заткнёт, — возразил я.

— Прокурору, может и заткнёт, но, вспомни, как там у Лермонтова: «Но есть и суд иной, наперстники разврата, есть Божий суд, он ждёт, он недоступен звону злата, и мысли и дела он знает наперёд»….

— Ты Нине Алексеевне Лермонтова процитируй, она оценит.

— Хорош иронизировать! — отмахнулся Рустем. — Давай лучше чай пей.

Я сделал ещё глоток и решительно отставил чашку.

— Прости, Рус, великодушно прости! Но чё-то в меня ваще не лезет…

— Ну, да ладно, — кивнул Рустем. — Допьёшь потом…

Я поблагодарил хозяина и вышел на улицу. Дождь поутих, но в воздухе — грозовой запах и неприятная, давящая духота. Шторы на окнах Машиного дома неприветливо задёрнуты. Приватизированный Щербатовым сосняк и лог укрылись лёгкой влажной дымкой. Сердце было неспокойно, как собака перед землетрясением. Что за тёмные тайны стоят за спокойствием и девственной красой местной природы, что скрывается за тем тонким, принесённым дождём туманом?

На четвёртый день медный таз, до того лишь бросавший на беззаботную дачную жизнь зловещую тень, окончательно накрыл её — безжалостно, как гильотина.

Я скользил по прибрежной глине после бодрящего утреннего купания (за ночь ощутимо похолодало, но, слава Богу, ветер присмирел), когда лог огласил задохнувшийся вскрик моего дорогого друга, сменившийся хлынувшим рекой через прорванную плотину потоком татарской речи — признак предельного возбуждения. Правда, взглянув на Руса, я понял, что возбуждение — это мягко сказано. Во всём его облике читался ужас — глаза по пять копеек бегают спятившими хомяками, побледневшее лицо прошиб пот, всё тело сотрясает мелкая дрожь.

— Рус, чё за…?

— Чш-ш! — зашипел мой соратник. — Забирай тряпки и отваливаем! По шурику.

— Рус, чё за ботва? — яростно зашептал я.

— Всё потом, давай-давай! — подтолкнул он меня к дороге на село.

Похватав мыльно-рыльные принадлежности, мы как беженцы, поспешили к воротам.

— Рус, блин, чё случилось? — начал было я, и в ту же секунду наши ноги как по команде застыли в полушаге: с участка Нины Алексеевны вышли двое в штатском, сопровождаемые бритым амбалом и заплаканной пышногрудой женщиной с не менее пышными распущенными белыми волосами. Не глядя в нашу сторону четвёрка направилась к особняку Щербатова.

Жизнь в доме нашей доброй знакомой, некогда бившая ключом, казалось, медленно покидала его, как покидает приходящее в негодность тело, заставляя кровь течь тише по забитым шлаками сосудам, отключая одну за другой системы организма. Всё убранство словно пропиталось неизъяснимым трагизмом. Нина Алексеевна восковой куклой застыла у окна. В недвижных глазах отражалось матовое серое небо, усугубляя сходство. Владимир Анатольевич сидел, слившись с креслом в единую скульптуру, и если бы не мозолистые пальцы, беспрестанно сжимающиеся в кулак и наоборот, можно было подумать, что находишься в диковинном музее дачного быта.

— Здоровей видали! — хмуро отозвался хозяин на моё приветствие.

Я неловко смолк. Сердце щемило ощущение нашей неуместности в вотчине печали. Спас меня Рустем:

— Простите, если мы не вовремя. Просто увидели выходящих от вас полицейских с людьми Щербатова.

— Ага, щербатого! А ещё и кривого, косого и, надеюсь, мёртвого! Пропал наш щербатый, вот и прибежали! Спрашивали, где мой сын! Вспомнили! А когда мы тут по буеракам бегали, ни одна сволочь не приехала!

Рустем, красный, как невиданная шоколадная морковь, старательно прятал глаза. «Так ведь, никто не обращался в полицию, когда пропал Паша. Думали, что просто заблудился», — пронеслась в уме мысль, но высказать я её не решился.

— Теперь я у них главный подозреваемый, — угрюмо продолжал Владимир Анатольевич. — И следак, рожа продажная, всё пытался меня на откровенность развести…

— Сам виноват, — ожила Нина Алексеевна.