Жестокий

— произнёс, широко улыбаясь Рус. — Это ж я любя! Как сессия там у вас прошла?

Я поведал об экзаменационных перипетиях, о том, что закончил, можно сказать, «на ура» — всего одна четвёрка, которой, на фоне «отлов», как и бесконечно малыми величинами, можно и пренебречь. Рустему повезло больше — его зачётка украсилась сплошными «отлэ», гарантировавшими повышенную стипендию, чему я был искренне рад. Обсудили и однокурсников. Я спросил насчёт Верки и Таньки — тех самых, что бились за Рустема. Тот, смеясь, уведомил, что страсти немного поутихли — видимо, отпугнуло его вероисповедание, ещё экзотическое для России. Зато Лиза Матвеева, другая его одногруппница, живо заинтересовалась его новым образом жизни. На протяжении семестра Рус щедро снабжал её лекциями и другими материалами, у них завязалась активная переписка в «Контакте». Я предложил дать ей почитать «Путешествие домой».

— Я тоже над этим подумывал, — признался Рустем.

Свернувшая в духовное русло беседа понесла нас подобно набирающей силу и глубину реке, минуты полетели стремительно, словно нас подхватило её могучее течение…

В окно стукнула ветка растущей за окном яблони. Я бросил взгляд на улицу и поразился: казалось, минуту назад всё было залито солнцем, а сейчас на крыши и неспешно играющие листвой кроны густого березняка за рустемовым домом опускалась сумеречная вуаль.

Рустем глянул на старые, ещё советского производства часы, охнул:

— Фига мы засиделись! Пойдём Федь, с баней поможешь! Даст Бог — ещё попариться успеем!

… Полуденный жар небольшим прессом давил на непокрытую голову — словно на неё надели медленно разогреваемую сковородку. Ещё не скошенная трава сухо шелестела под ногами. До дороги, выводящей улицу, где стоял наш с Рустемом дом, было, как на грех, далеко и я шёл торопливо, стараясь держаться подальше от выстроившихся в ряд, точно караульные вышки ульев. Над пасекой стоял утробный гул, отчего, несмотря на зной, по телу пробегал неприятный холодок — я с детства не любил насекомых с жалом. Мимо, пронзительно гудя, пронеслась стремительная, похожая на огромную запятую тень. Ничего себе, пчёлы! Вот так размер! Чернобылем попахивает… Ещё пара смазанных теней скользнули мимо — да сколько ж вас, пчёл-переростков! Я почти побежал и шагов через пять замер от ужасающего озарения — никакие это не пчёлы. Это шершни! Блинский! Вспомнился урок биологии, когда нам рассказывали про шершней — они, как и вся осиная родня — хищники, а пчёлы для них — что-то вроде деликатеса. И теперь я оказался в самом центре жестокого членистоногого рэкета. Пары мгновений замешательства хватило, чтобы перепончатокрылые монстры начали окружать меня плотным клубком. И что я им дался? Мысли завертелись сумасшедшей каруселью — вспомнилась и фраза, брошенная вскользь учительницей на том же уроке, что четыре укуса шершня — это, считай, летальный исход, и статейка из «Википедии» с упоминанием о «феромоне тревоги» — особом веществе, выделяющемся из тела мёртвого шершня, заставляющем всё гнездо мобилизоваться против угрозы. Неужели он раздавил кого-то из них по невнимательности? Угрожающий гул нарастал, липкие лапки коснулись икр, предплечья. Потеряв над собой контроль, я отчаянно замахал руками, отгоняя назойливых шершней… Панцирная сетка жалобно скрипнула под подлетевшим сантиметров на пять телом. Ещё стоящий в ушах гуд разъярённых насекомых стих, Рустем с мешочком на руке вопросительно выглядывал из соседней комнаты. Голова облегчённо упала на подушку. Кто бы мог подумать, во что превратится, преломившись чрез подсознание низкий монотонный голос друга, повторяющего мантру.

— Можешь молиться потише? — процедил я ещё блеклым со сна голосом.

— Прости… — потупился мой друг. — Не думал, что ты услышишь…

«Четыре утра! Рус ты точно псих!» — подумал я, проваливаясь обратно в болото сновидений.

«Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой! С фашистской силой тёмною, с проклятою ордой»… — звучный пафосный голос вырвал меня из глубин забытья.

— Братан, не кантуй… — промямлил я, ещё не вынырнув.

— Подъём! Просыпаемся-встаём! — холод противной мокрой кикиморой прыгнул под стаскиваемое одеяло.

— Рус, елё-палы! Отвали! Меня не вставляет вставать в такую рань! — я яростно вцепился в ватный щит блаженного тепла.

— Никакая счас не рань. Почти восемь часов, хватит валяться!

— Плин, меня ж будет плющить!

— Федя, это говоришь не ты. Это твоё тело.

После подъёма включилось человеческое, сознательное начало, напомнившее о прошлогоднем опыте утренних бдений — пожалуй, самой «вкусной» составляющей дачной жизни. Самое сложное — поднять с кровати непокорное тело, дальше легче, а после уже ставшего ритуалом утреннего купания на озере всю сонную тяжесть как отшепчет. Утренняя свежесть пощипывала тело слабым электрическим током, природа уже кипела жизнью — пересвистывались птицы в недалёком березняке, над дачами разносилось надрывное кукареканье, в траве наяривали кузнечики, ветер доносил вместе с запахом росы и навоза далёкое мычание.