Добавить в моё избранное
93 мин, 45 сек 10497
Но надоедает, зараза… Это ему не так, то не эдак…
А Игорь Романович слушал и думал, когда это они перешли «на ты», но спорить и отстаивать свое достоинство не нашел в себе сил и потому молчал и чавкал ботинками по серой жиже.
Скоро выяснилось, что впереди опять ничего нет, и раскинувшийся пустынный ландшафт упирается в пустоту, но оказавшись на краю, на высоком обрыве, и посмотрев вниз, Костюков увидел новый ландшафт, бесконечный и по-своему выразительный. Повсюду, насколько можно было видеть, творилось что-то невообразимое, так что вся картина казалась единым целым, хотя и состояла из множества деталей, и эти детали копошились, звенели, ухали, сталкивались, крушились, разрушали одна другую, и в целом напомнили Игорю Романовичу архивные фотографии и видеокадры строек века советского времени: всюду грязь, суета, принуждение, бессмысленная но глобальная возня, инквизиция властных личностей над подвластными и более властных над просто властными. Конечно, подобными вещами едва ли удивишь человека постсоветского пространства и периода, родившегося в одну эпоху и существующего в другой, отличающейся от предыдущей немногим, разве что внешне. И попривыкнув к шуму и утомившись от созерцания привычного, Костюков подумал о своих ботинках, покрытых налипшей серой слякотью, стал размышлять, где бы отмыть их, оглядываясь по сторонам, и обнаружил, что Петра Иваныча рядом нет, пропал Петр Иваныч, ушел незамеченным. И когда успел? И куда мог скрыться? Здесь и идти-то некуда: повсюду — одно и видно далеко-далеко. Резкий неприятный запах ударил в нос, и свет стал несколько меркнуть, будто наступил вечер, а вскоре темнота совершенно окутала Игоря Романовича, и только внизу, под обрывом он различал многочисленные красные и синие огни. То ли огни эти, то ли плотный шум, то ли незнакомое место сообщили Игорю Романовичу давно забытое ощущение брошенности и бесприютного одиночества, унылой тоски, такой же серой, как грязь под ногами. Впрочем, цвет грязи он только помнил и не мог бы сейчас различить без какого-нибудь приспособления вроде фонарика, но фонарика не было с собой, и Костюков извлек из кармана мобильный телефон, включил подсветку, но свет отчего-то, вопреки привычным физическим законам, не распространялся, а держался желтым комком возле дисплея, а после и вовсе иссяк.
— Должно быть, батарея разрядилась, — Игорь Романович постучал телефоном по ладони, потом — ладонью по телефону, но предпринятые действия ни к чему не привели.
Запах становился более отчетливым и напоминал не то смрад живодерни, не то общественной столовой, какой-нибудь пельменной восьмидесятых годов двадцатого столетия, к стойкому духу разложения примешивались нотки сероводорода, и букет выходил нестерпимым. Костюков, утомленный впечатлениями и долгой прогулкой, не заботясь уже о внешнем виде, сел на землю, в жижу, на полы пальто, но отдохнуть и восстановить силы не удалось: запах наступал и душил, и мужчина поднялся и отправился в обратный путь. Идти в нужном направлении было не сложно: нужно только прислушиваться и шлепать в сторону, противоположную шуму, но вот как найти того лодочника? Или лодыря? Нет, наверное, лодочника. Выразиться правильно Костюков отказывался и шел как Павка Корчагин, как пионер-герой, как буденовец и замполит разгромленной дивизии, возвращаясь к «своим», чтобы упорно служить справедливому делу и в конце концов положить жизнь за высокие идеалы, не сообразуясь с обстоятельствами и жертвами, оставаясь непримиримым и безжалостным в своей борьбе. По крайней мере, так хотелось сейчас думать Игорю Романовичу. Другие мысли вызвали бы в нем жалость к себе и совершенно лишили бы сил и надежды на спасение, потому он настойчиво гнал их и как в детстве принялся даже представлять позади себя поле боя, артобстрел, какие-то взрывы и пулеметные очереди, невидимых врагов, и фантазии напугали его еще больше, а эфемерный героизм улетучился. Тогда он побежал, петляя, и иногда останавливаясь, чтобы прислушаться и свериться, насколько выбранное направление движения верно, а потом снова бежал и снова останавливался.
Чавканье под ногами внезапно сменилось бульканьем, какое создает брошенный в воду камень, и наклонившись, Игорь Романович ощутил ладонью воду. «Вот и река!» — радостно подумал он и побежал вдоль берега налево, потом — направо, метался и метался, не зная, куда бежать дальше и где находится лодка.
— Эй! Эй Вы! — закричал он отчаянно и на всякий случай оглянулся пугливо, будто и правда боялся каких-то преследователей, — Эй! Лодочник! Лодочник!
Ленивый голос ответил не сразу. Казалось, мужику в телогрейке доставляет удовольствие мысль, что кто-то мечется рядом, не в силах обойтись без него, и он легко может решить судьбу мятущейся души, не отозвавшись и предоставив ей и дальше метаться в темноте, не находя выхода, без надежды, но и без возможности отказаться от бестолковых попыток.
— Здесь я. Чего надо?
А Игорь Романович слушал и думал, когда это они перешли «на ты», но спорить и отстаивать свое достоинство не нашел в себе сил и потому молчал и чавкал ботинками по серой жиже.
Скоро выяснилось, что впереди опять ничего нет, и раскинувшийся пустынный ландшафт упирается в пустоту, но оказавшись на краю, на высоком обрыве, и посмотрев вниз, Костюков увидел новый ландшафт, бесконечный и по-своему выразительный. Повсюду, насколько можно было видеть, творилось что-то невообразимое, так что вся картина казалась единым целым, хотя и состояла из множества деталей, и эти детали копошились, звенели, ухали, сталкивались, крушились, разрушали одна другую, и в целом напомнили Игорю Романовичу архивные фотографии и видеокадры строек века советского времени: всюду грязь, суета, принуждение, бессмысленная но глобальная возня, инквизиция властных личностей над подвластными и более властных над просто властными. Конечно, подобными вещами едва ли удивишь человека постсоветского пространства и периода, родившегося в одну эпоху и существующего в другой, отличающейся от предыдущей немногим, разве что внешне. И попривыкнув к шуму и утомившись от созерцания привычного, Костюков подумал о своих ботинках, покрытых налипшей серой слякотью, стал размышлять, где бы отмыть их, оглядываясь по сторонам, и обнаружил, что Петра Иваныча рядом нет, пропал Петр Иваныч, ушел незамеченным. И когда успел? И куда мог скрыться? Здесь и идти-то некуда: повсюду — одно и видно далеко-далеко. Резкий неприятный запах ударил в нос, и свет стал несколько меркнуть, будто наступил вечер, а вскоре темнота совершенно окутала Игоря Романовича, и только внизу, под обрывом он различал многочисленные красные и синие огни. То ли огни эти, то ли плотный шум, то ли незнакомое место сообщили Игорю Романовичу давно забытое ощущение брошенности и бесприютного одиночества, унылой тоски, такой же серой, как грязь под ногами. Впрочем, цвет грязи он только помнил и не мог бы сейчас различить без какого-нибудь приспособления вроде фонарика, но фонарика не было с собой, и Костюков извлек из кармана мобильный телефон, включил подсветку, но свет отчего-то, вопреки привычным физическим законам, не распространялся, а держался желтым комком возле дисплея, а после и вовсе иссяк.
— Должно быть, батарея разрядилась, — Игорь Романович постучал телефоном по ладони, потом — ладонью по телефону, но предпринятые действия ни к чему не привели.
Запах становился более отчетливым и напоминал не то смрад живодерни, не то общественной столовой, какой-нибудь пельменной восьмидесятых годов двадцатого столетия, к стойкому духу разложения примешивались нотки сероводорода, и букет выходил нестерпимым. Костюков, утомленный впечатлениями и долгой прогулкой, не заботясь уже о внешнем виде, сел на землю, в жижу, на полы пальто, но отдохнуть и восстановить силы не удалось: запах наступал и душил, и мужчина поднялся и отправился в обратный путь. Идти в нужном направлении было не сложно: нужно только прислушиваться и шлепать в сторону, противоположную шуму, но вот как найти того лодочника? Или лодыря? Нет, наверное, лодочника. Выразиться правильно Костюков отказывался и шел как Павка Корчагин, как пионер-герой, как буденовец и замполит разгромленной дивизии, возвращаясь к «своим», чтобы упорно служить справедливому делу и в конце концов положить жизнь за высокие идеалы, не сообразуясь с обстоятельствами и жертвами, оставаясь непримиримым и безжалостным в своей борьбе. По крайней мере, так хотелось сейчас думать Игорю Романовичу. Другие мысли вызвали бы в нем жалость к себе и совершенно лишили бы сил и надежды на спасение, потому он настойчиво гнал их и как в детстве принялся даже представлять позади себя поле боя, артобстрел, какие-то взрывы и пулеметные очереди, невидимых врагов, и фантазии напугали его еще больше, а эфемерный героизм улетучился. Тогда он побежал, петляя, и иногда останавливаясь, чтобы прислушаться и свериться, насколько выбранное направление движения верно, а потом снова бежал и снова останавливался.
Чавканье под ногами внезапно сменилось бульканьем, какое создает брошенный в воду камень, и наклонившись, Игорь Романович ощутил ладонью воду. «Вот и река!» — радостно подумал он и побежал вдоль берега налево, потом — направо, метался и метался, не зная, куда бежать дальше и где находится лодка.
— Эй! Эй Вы! — закричал он отчаянно и на всякий случай оглянулся пугливо, будто и правда боялся каких-то преследователей, — Эй! Лодочник! Лодочник!
Ленивый голос ответил не сразу. Казалось, мужику в телогрейке доставляет удовольствие мысль, что кто-то мечется рядом, не в силах обойтись без него, и он легко может решить судьбу мятущейся души, не отозвавшись и предоставив ей и дальше метаться в темноте, не находя выхода, без надежды, но и без возможности отказаться от бестолковых попыток.
— Здесь я. Чего надо?
Страница
10 из 27
10 из 27
