Налара

Кам ответила: «И почему же ты сделал наоборот?», и ей было стыдно стоять перед ним в старой рубашке, с волосами, замотанными грязной тряпкой. Мирроу сказал: «Потому что Тои говорил, что у тебя голос был такой, как будто ты вот-вот разревёшься», а Кам ответила: «Он маленький и ничего не понимает».

Сам Мирроу был уже очень взрослым, и это должно было подействовать, но не подействовало. Он стоял над ней и смотрел исподлобья, что-то шипело на кухне у неё за спиной, земля под ногами была мягкой и тёплой, и, должно быть, в ней уже остались неподвижные следы её босых ног. Мирроу сказал: «Пойдём со мной, сделаем, как я придумал», и взял её за плечо, и даже сквозь ткань Кам чувствовала, какая шершавая у него рука. Она ответила: «Нет, уходи», но он не послушал, он потянул её за собой, но она не двигалась с места, упираясь всеми силами в уже оставленный след, и тогда он стал спрашивать: «Почему, почему?», и трясти её за плечи, а Кам говорила, что уезжает, врала, что едет учиться в Тонтре, как всегда мечтала, плакала от этого вранья и умоляла его не кричать. Тогда Мироу ударил её спиной о запертую дверь, и снова начал это: «Почему-почему-почему?», он стянул полотенце с её волос и швырнул его на землю. Он не спросил, что с ней случилось, почему она изменилась, а наклонился к ней, спрашивая и спрашивая одно и то же. Его волосы пахли лесом и дымом, они были такие длинные, что заслоняли от неё небо, щекотали лицо и шею, и Кам хотела сказать, что поедет с ним, и представила, как они будут плыть по чёрной реке, полной звёд, ночью, и начала даже произносить это: «Ты же знаешь, я очень хочу уехать, и я»…, и тут его голос взорвался гневом, он проорал ей в лицо, что всё знает, что Ситра всё ему рассказала, что отец его прав и она жестокая сука, снова ударил о дверь спиной и поцеловал, удерживая её за волосы. Это было настолько гадко, что мысль об этом поцелуе тошнотой давила все хорошие воспоминания, позволяя теперь удерживать слёзы. На его крики прибежала Этейла, оттащила Мирроу и прогнала его. Он ушёл не оглядываясь, очень сутулый и несчастный, Кам помнила, как прежде, увидев его таким унылым, непременно догоняла его и пыталась подбодрить, но сейчас ей было тошно и хотелось плеваться, чтоб избавиться от тёплого рыбного вкуса, и она повторяла про себя: «Исчезни, исчезни, исчезни, уходи!». Она повторяла это, когда врала Этейле, будто думала, что он просто пришёл попрощаться, и теперь, когда смотрела на свой неподвижный взгляд в зеркале.

— Вот смотри, — Бэйджи явно гордилась собой, — по-моему, очень мило.

Кам не видела никаких изменений — что-то мерцало в её волосах, что-то холодило шею, она чувствовала тяжесть новых серег, но ей было неинтересно.

— Да, мило. — равнодушно произнесла она.

— Я вижу, ты не очень впечатлена, — разочарованно протянула Бейджи, — ну что ж, тогда, я уверена, тебе понравится это.

Она расчехлила лежавшее на диване платье. Юбка из множества живописных волн, и очень красное.

— Красный мне не идёт. — без интереса сообщила Кам.

— Всем идёт красный. — отмахнулась Бейджи. — По-крайней мере, ты будешь выглядеть взрослой.

Если бы я ним поехала и решила потом уйти к Семье, он стал бы так же орать на меня и бить. Не надо думать о нём, я всё делаю правильно.

— Взрослой и уродливой. — вскинув на Бейджи глаза, улыбнулась Кам. Плакать почти расхотелось.

— Ну и дрянная же ты девчонка, — Бэйджи заправила за ухо завитый тёмный локон, — надеюсь, у твоей прабабки завтра будут деньги, чтобы заплатить за всё это. Одевайся.

— Жаль, что ты не приглашена на ужин, Бэйджи.

Бейджи ушла вскоре после заката, и Кам осталась в комнате одна. Сдерживаемые слёзы обжигали веки, от света огненных сфер болели глаза, и она притушила их одну за другой — в комнате Этейлы сферы были обычные, золотисто-оранжевые, и, бродя между ними, Кам словно с огромной высоты видела, представляла себе — вот сейчас она случайным или намеренным движением опрокинет один из горящих стеклянных шаров, масло опалит подол её платья, и бордовый ковёр, и тяжёлые шторы, и небо, за ними скрывающееся — и очень скоро здесь не останется ничего, кроме пепла. Можно будет превратиться в серебряный ветер, и сколько угодно носиться по свету, или слиться с Его душой, или очнуться где-то ещё — далеко от этого страшного дня.

Но другая её часть, всегда бодрствующая и готовая бороться, не желала этого, и потому Кам двигалась осторожней, чем обычно, следила за дрожью в пальцах, с каждой секундой усиливающейся. Когда в комнате стало совсем темно, Кам подошла к окну — ей хотелось увидеть Налару, но из комнаты Этейлы можно было рассматривать только длинные ряды чёрных крыш и знакомое мерцающее небо. Скрипнула дверь, и от этого звука дрожь в пальцах усилилась, поднялась выше, почти достигла сердца.

— Ты здесь? Будь готова выйти, когда я тебя позову.