Добавить в моё избранное
82 мин, 10 сек 6343
— размышляла Кам, шагая вдоль знакомой ограды, увитой выкованным из чёрного металла колючим плющом, — нет, он, похоже, слишком труслив и не решится на это.
Идея уехать с художником уже не казалась ей такой заманчивой, но больше делать было нечего. Чтобы нанять экипаж или лодку, нужны были деньги, а из ценностей в доме были только несколько никому не нужных картин, платья, которые Этейла перешивала для Кам из платьев Исталь и которые никому больше не подошли бы, пересчитанные тысячи раз столовые приборы в запертых комодах — и голубой самоцвет на воротах, до которого Кам не могла добраться. Конечно, можно было уехать с кем-то другим — например, Мирроу, напившись однажды, клялся, что украдёт отцовскую лодку и они с Кам убегут по течению вниз, но Мирроу был не из семьи Гро, он был из семьи рыбака, и не собирался посвящать свою жизнь песням и путешествиям. Он хотел добраться до моря или хотя бы до большой Налары, построить маленький домик на берегу и ловить там рыбу. Было вполне вероятно, что и художник втайне мечтал о том же, но по-крайней мере собирался перед этим заехать в Тонтрэ — служанка из гостиницы рассказала Кам, что он уже заказал экипаж.
Я уже целый год только о том и думаю, чтоб уехать, но всё время возвращаюсь сюда.
Она вздохнула, замерев у ворот и запрокинув голову. Прозрачный самоцвет отражал глубину и сияние неба, осыпал девочку мягким мерцающим светом. Сквозь него дом смотрелся просто сумрачной тенью, размытой, далёкой и зыбкой. Возвращаясь домой, Кам всегда останавливалась здесь ненадолго, чтобы немного успокоиться. Но стоило ей открыть ворота — никто не смазывал их много лет, и от каждого прикосновения они визжали — самоцвет раскалывался пополам, и спокойствие, растрескавшись, осыпалось, как пыль.
Этейла стояла на нижней ступеньке лестницы. За спиной у неё, в круглом светильнике на периллах, синим светом горело лунное масло, и её узкая тень пересекала холл по диагонали. Идя по каменной дорожке к дому, Кам успела снять туфли, чтобы неслышно пробраться к себе в случае, если прабабка вдруг беседует в столовой с подругой или каким-нибудь заезжим знатным господином. Если бы это удалось, Кам могла бы запереться у себя до прихода репетитора — Этейла не находила денег на то, чтобы нанять человека, который мог бы смазать ворота или отремонтировать восточное крыло, но зато три раза в неделю приглашала к Кам учителей. Один из них заставлял её читать и перессказывать книги из Этейлиной фамильной библиотеки, чередуя скучные романы, скучные исторические очерки и ужасные стихи. Этот учитель считал Кам очень глупой, потому что над стихами она смеялась, а книги не могла запомнить.
Другой, самый старший, учил её рисовать полупрозрачные цветы и фрукты и подписывать их красивым почерком. Он нравился Кам, потому что часто приносил с собой на занятия яблоки или конфеты, называл её «бедное дитя»(потому что сколько бы она не старалась, цветы и фрукты получались похожи на грязные кривые пятна) или «моя милая бледная девочка»(потому что в те дни, когда Кам училась, она обычно не завтракала и действительно была очень бледной). А ещё он помнил мать Кам, но отказывался о ней говорить.
Третьего преподавателя Кам ненавидела. Он был старый друг Этейлы и называл себя учителем этикета и танцев. Отец нанял его много лет назад, чтобы Кам выросла похожей на Исталь. Работал он бесплатно. Благодаря его стараниям она могла стоя на пальцах одной ноги, другой дотронуться до своего носа, но в последнее время его заботило в основном, что Кам неправильно ходит и слишком много разговаривает. Самое гадкое в нём было то, что в отличие от других учителей, он никогда с ней не спорил и редко говорил, что именно она делает не так, зато у него всегда был при себе был обструганный ивовый прут с берега Налары. Кам старалась не злить его специально, но, как и Этейла, он был преисполнен к ней презрения. Однажды Кам услышала, что он говорит Этейле, что талант Исталь, если он и был, истлел вместе с её душой задолго до рождения ребёнка, и «этой девчонке» совсем ничего не осталось. «Никогда не видел ребёнка, который тацевал бы с таким презрительным и скучным видом» — сказал он. Он не подозревал, что её презрение и скука были адресованы ему лично, ведь иначе, чем в танце, Кам не могла её выразить. Вместо того, чтобы сказать «Вы уродливы и я вас ненавижу», она кривилась от каждого его взгляда и представляла, что весь этот учебный, ненастоящий танец — огромное болото, из которого нужно выбраться, не оступившись.
В тот раз Этейла ответила ему: «Зато она очень гибкая, там, куда она поедет, ей это пригодится». Кам не стала ломать голову над тем, что это значит, но с тех пор сильно жалела о том, что убить учителя танцев наверняка не успеет.
— Канритам, — Этейла скрестила руки на груди, — уже очень поздно.
Идея уехать с художником уже не казалась ей такой заманчивой, но больше делать было нечего. Чтобы нанять экипаж или лодку, нужны были деньги, а из ценностей в доме были только несколько никому не нужных картин, платья, которые Этейла перешивала для Кам из платьев Исталь и которые никому больше не подошли бы, пересчитанные тысячи раз столовые приборы в запертых комодах — и голубой самоцвет на воротах, до которого Кам не могла добраться. Конечно, можно было уехать с кем-то другим — например, Мирроу, напившись однажды, клялся, что украдёт отцовскую лодку и они с Кам убегут по течению вниз, но Мирроу был не из семьи Гро, он был из семьи рыбака, и не собирался посвящать свою жизнь песням и путешествиям. Он хотел добраться до моря или хотя бы до большой Налары, построить маленький домик на берегу и ловить там рыбу. Было вполне вероятно, что и художник втайне мечтал о том же, но по-крайней мере собирался перед этим заехать в Тонтрэ — служанка из гостиницы рассказала Кам, что он уже заказал экипаж.
Я уже целый год только о том и думаю, чтоб уехать, но всё время возвращаюсь сюда.
Она вздохнула, замерев у ворот и запрокинув голову. Прозрачный самоцвет отражал глубину и сияние неба, осыпал девочку мягким мерцающим светом. Сквозь него дом смотрелся просто сумрачной тенью, размытой, далёкой и зыбкой. Возвращаясь домой, Кам всегда останавливалась здесь ненадолго, чтобы немного успокоиться. Но стоило ей открыть ворота — никто не смазывал их много лет, и от каждого прикосновения они визжали — самоцвет раскалывался пополам, и спокойствие, растрескавшись, осыпалось, как пыль.
Этейла стояла на нижней ступеньке лестницы. За спиной у неё, в круглом светильнике на периллах, синим светом горело лунное масло, и её узкая тень пересекала холл по диагонали. Идя по каменной дорожке к дому, Кам успела снять туфли, чтобы неслышно пробраться к себе в случае, если прабабка вдруг беседует в столовой с подругой или каким-нибудь заезжим знатным господином. Если бы это удалось, Кам могла бы запереться у себя до прихода репетитора — Этейла не находила денег на то, чтобы нанять человека, который мог бы смазать ворота или отремонтировать восточное крыло, но зато три раза в неделю приглашала к Кам учителей. Один из них заставлял её читать и перессказывать книги из Этейлиной фамильной библиотеки, чередуя скучные романы, скучные исторические очерки и ужасные стихи. Этот учитель считал Кам очень глупой, потому что над стихами она смеялась, а книги не могла запомнить.
Другой, самый старший, учил её рисовать полупрозрачные цветы и фрукты и подписывать их красивым почерком. Он нравился Кам, потому что часто приносил с собой на занятия яблоки или конфеты, называл её «бедное дитя»(потому что сколько бы она не старалась, цветы и фрукты получались похожи на грязные кривые пятна) или «моя милая бледная девочка»(потому что в те дни, когда Кам училась, она обычно не завтракала и действительно была очень бледной). А ещё он помнил мать Кам, но отказывался о ней говорить.
Третьего преподавателя Кам ненавидела. Он был старый друг Этейлы и называл себя учителем этикета и танцев. Отец нанял его много лет назад, чтобы Кам выросла похожей на Исталь. Работал он бесплатно. Благодаря его стараниям она могла стоя на пальцах одной ноги, другой дотронуться до своего носа, но в последнее время его заботило в основном, что Кам неправильно ходит и слишком много разговаривает. Самое гадкое в нём было то, что в отличие от других учителей, он никогда с ней не спорил и редко говорил, что именно она делает не так, зато у него всегда был при себе был обструганный ивовый прут с берега Налары. Кам старалась не злить его специально, но, как и Этейла, он был преисполнен к ней презрения. Однажды Кам услышала, что он говорит Этейле, что талант Исталь, если он и был, истлел вместе с её душой задолго до рождения ребёнка, и «этой девчонке» совсем ничего не осталось. «Никогда не видел ребёнка, который тацевал бы с таким презрительным и скучным видом» — сказал он. Он не подозревал, что её презрение и скука были адресованы ему лично, ведь иначе, чем в танце, Кам не могла её выразить. Вместо того, чтобы сказать «Вы уродливы и я вас ненавижу», она кривилась от каждого его взгляда и представляла, что весь этот учебный, ненастоящий танец — огромное болото, из которого нужно выбраться, не оступившись.
В тот раз Этейла ответила ему: «Зато она очень гибкая, там, куда она поедет, ей это пригодится». Кам не стала ломать голову над тем, что это значит, но с тех пор сильно жалела о том, что убить учителя танцев наверняка не успеет.
— Канритам, — Этейла скрестила руки на груди, — уже очень поздно.
Страница
4 из 23
4 из 23
