Я вижу тебя

— Бабуль, Вера умерла много лет назад, — Попытался вразумить старушку папа.

— Как померла?! — Ее глаза округлились, — Я ж ее только сейчас видала!

— Бабуль, — Попытался поменять тему разговора папа, — Вы говорите, что тут давно живете. А мама ваша? Она знала Подбельских?

— Да кто ж вы такие, чтобы я вам все рассказывала?

— Я? — Папа усмехнулся, — Я правнук Андрея Подбельского.

— Доктора?

— Да, доктора.

— А не врешь?

— Зачем мне вас, бабуль, обманывать? Вот, с дочкой приехали на усадьбу посмотреть.

— Ладно, ладно. Баба Катя меня звать.

— Дмитрий Иоганнович Кнауберг. А это моя дочь Елизавета.

— Про мамку мою спрашиваешь? Ладно, внучок, расскажу тебе. Мамка моя, Авдотья Егоровна Белова родилась и до пятнадцати лет жила в Москве. Ее родители, мои бабушка и дедушка были из рода крестьян. Жили бедно, поэтому Мария, моя бабушка, была рада, когда пятнадцатилетнюю Авдотью взяла в услужение довольно богатая семья. Правда много Мария потом наслушалась слухов. Говорили даже, что барин девчонку как любовницу взял, что жена его не устраивала как женщина, поэтому бабушка сразу пожалела, что отдала дочь. Ну да ладно, это только слухи. Когда Авдотью только-только взяли на работу, у барина, у доктора-то вашего, было двое детей — Нина и Лизавета. Авдотью поставили сидеть с ними, кушанья готовить, да убираться. Потом Николушка родился, — Старушка вздохнула, — У барыни не было молока, так мамка вскормила мальчика. Она за неделю до рождения Николушки старшую сестру мою родила. Хороший стал мальчик, молодец добрый, красавец… А барыня через два года девчонку родила, слепую. До сих пор, те, кто остался жить здесь, говорят, что это проклятие было, что у бабоньки у одной барин роды принимал, а у ней и не ребенок, а чудище какое-то родилось. Вот она и прокляла барыню за это, а она на сносях… Мама сама говорила, что так оно и было. Вот Верка и родилась, да не просто слепой, а без глазонек, как же она ходит по кладбищу-то, бедная, — Бабушка покачала головой, — И ее мамка моя вскормила. Повезло так — опять совпало — мамка брата моего старшего родила за два месяца до этого. Рассказывала — кормишь ее, крохотулечку маленькую, а как посмотрит на тебя безглазая-то, и страх берет. Если б не глазки, то красавицей была бы девка. Нинка скоренько замуж выскочила, да в Москву уехала. А тут барыня, Ольга Александровна, возьми, да заболей. Сначала думали — простуда, травки попьет, да обойдется все. Да нет, долго барыня ходила, кашляла, потом совсем слегла. А барина тут на какой-то сбор этих, докторов, вызвали. И остался дом на мамке моей, да Лизаветке. Барыня слегла совсем, хрипела постоянно и кровью кашляла. А потом взяла да померла, Ольга Александровна-то. И детишек сиротинками оставила — без маманьки тяжко-то жить. Барин приехал, а барыньки то все, нет. Схоронили несчастную тут недалече, у часовни. Часовня сама плохо сохранилась, разгромили, ироды. Похороны были, говорят, пышные, да зачем они? На небе-то никто и не посмотрит, какие у тебя похороны были, да и барыньке самой все равно уже… Барин с горя с головой в работу окунулся, а детки на Лизке, старшенькой после Нины, остались. Нинка, сказали, там, в Москве, ребеночка родила, не до братьев-сестер ей было. Мамка и сама напугалась за такой оравой смотреть и расчет у барина взяла. Замуж вышла, да через несколько лет я родилась. А у барина дети умирать как мухи стали. Сначала Верочка, не знаю даже от чего, за Верочкой и Лиза умерла. Барин совсем с горя свихнулся, Николеньку, сыночка, забрал и уехал. А мамка долго еще прожила, в девяносто девять лет померла. Вот так. Как помирала-то, наказ мне дала — усадьбу, Катя, не бросай, ухаживай там, убирайся, хулиганить, ломать не давай. Вдруг Николенька вернется или детки Нинины. А вы-то кто будете? — Внезапно посмотрела старушка на папу.

— Нина была моей бабушкой, — Сказал папа.

— Померла?

— Да, бабуль. Много лет уже, как умерла.

— Царствие небесное, — Баба Катя перекрестилась, — Ой, да ладно, заговорилась я с вами, пора и честь знать. Пошла я до дома, мне еще обед готовить.

— Ну идите-идите, — И бабушка пошла мимо нас, опираясь на палочку. Мы ее, наверное, совсем заговорили.

— Пап, давай дойдем до этой часовни, про которую она говорила, — Стала я теребить отца.

— А не устанешь? Это, наверное, далеко. Нога-то, небось, болит.

— Почти не болит, — Соврала я. На самом деле нога болела ужасно, я еле могла на нее опираться. Но эта часовня настолько захватила меня, что я была готова терпеть боль.

— Ну, тогда пойдем, раз хочешь.

Село оказалось очень большим, домов было много. Но, чем дальше мы уходили от поместья, тем больше я замечала заброшенных построек. Мы прошли уже довольно много, но часовни или какого-нибудь намека на нее не было видно. Наконец, папа, который был ростом, гораздо, выше меня показал мне:

— Чуть-чуть осталось.