Конец света по-рузацки

Мне было очень интересно знать, кто жил здесь ранее, и я ожидала услышать о какой-нибудь прославленной фамилии из прошлого царской России. Но Нина Павловна безразлично пожала плечами — она этого не знала, хотя и работала тут больше тридцати лет.

Обязанности, которые мне предстояло выполнять, были просты, хотя и занимали практически весь день. Утром рано, часов в шесть, я поднимала девочек — надо было ещё привыкнуть к такому распорядку дня. После завтрака и умывания, мы занимались текущими делами. Потом шли на прогулку. По очереди группы дежурили то на кухне, помогая поварихам, то в прачечной. В-общем, дела были всегда, и всё было так размеренно, так налажено, что мне оставалось только влиться в установленный обычай, что я и делала с удовольствием.

Спустя несколько дней я чувствовала себя так, словно никогда нигде до этого вообще не жила — Рузак затянул меня в себя, и я прониклась его холодной, молчаливой, отстранённой печалью. Здесь всё как будто грезило, и я стала грезить вместе с ним. Вещей, что привезла я с собой, мне не хватало, и добрая Нина Павловна раздобыла мне где-то толстую теплую кофту и большую темную шаль. Когда мы выходили с девочками погулять, то я сама себе казалась какой-нибудь бедной гувернанткой из приюта позапрошлого века.

Я стояла, поколачивая ногами друг о дружку, и рассеянно наблюдала как девочки с тихим оживлением лазают по мелким горкам, что располагались в стороне от главного входа.

Эти странные горки я заметила в первый день, когда только прибыла сюда. На плоском рельефе местности они смотрелись довольно странно, но лишь позже я сообразила, как они образовались. Это всего-навсего занесённые землей и поросшие мхом и лишайником обломки старого строения. Беспорядочные ступеньки, истёртые ногами воспитанниц, составляли как бы уступы этих своеобразных горок, а между ними хаотически торчали столбы, обросшие по верху плотными зелёными шапками мха. Это место и облюбовали девочки для своих тихих игр. Как мелкие серенькие мышки, в своих казённых пальтишках с капюшонами, они сновали с глухими возгласами по этим живописным нагромождениям, выглядывали из-за столбов. Прыгали и карабкались. Мне делать особо было нечего, и я просто рассеянно смотрела за ними, завороженная этой молчаливой вознёй.

Погода стояла на удивление стабильная — ни ветерка, ни дождичка. Полное молчание. Настолько полное, что временами становилось страшно. Даже солнце ни разу не проглянуло из-за белесых высоких облаков. К концу недели я вдруг почувствовала, что потихоньку начинаю сходить с ума. Теперь меня более не трогала та антикварная обстановка, среди которой я теперь жила. Сначала я боялась трогать кресла, чтобы не попортить, но Нина Павловна сказала своим невыразительным голосом, что всё это старье и жалеть его нечего.

Вечера в интернате были не просто тоскливыми, а убийственно тоскливыми. Старомодная Нина Павловна обучала девочек рукоделию, и все они молчаливо вязали или вышивали, когда был свет. А когда не было, то рано ложились спать. Каково же здесь зимой? Теперь мне стало ясно, откуда берутся тут эти громоздкие тёмные шали из грубой шерсти — все девочки наряжались в них по вечерам, когда слабого тепла от батарей не хватало. И меня Нина Павловна приобщила к этому занятию — теперь я тоже по вечерам крутила спицами, вязала высокие носки, которые были тут в любую погоду очень кстати.

В конце дня я забиралась в свою комнату, запирала двери и устраивалась на вычурной кушетке перед камином — с книгой и грогом в большой керамической кружке с откидной крышкой. Да, Нина Павловна научила меня пить грог — она варила его просто бесподобно. Дело в том, что в подвале дома чудом сохранилась коллекция старых вин в тёмных узкогорлых бутылях — они заполняли высокие стеллажи, поросшие подлинной паутиной. Уж как все это дело пережило все революции, национализации и приватизации — ума не приложу. Одно лишь объяснение: провинциальная глушь. Судя по опустевшим гнёздам, местный педагогический состав частенько заливал вечернюю тоску из этих аристократических запасов давно сгинувшего прошлого.

И мне уже казалось, что никакого иного мира больше нет — только этот бесконечный, холодный, молчаливый, нескончаемый Рузак. Его болота, его неподвижный, холодный воздух, его безлюдье и его тоска.

Полусидя на кушетке, с кружкой в руке и книжкой на коленях, прикрытая толстым пледом, я бессмысленно смотрела на языки огня, лениво танцующие за решёткой камина. Пыльный, тусклый свет неровно сыпался с высокой люстры — напряжение колебалось. И я никак не могла понять: о чем же я думаю, были ли у меня вообще какие-то мысли. Я грезила наяву, завороженная этим молчанием, и тенями, прячущимися среди старинной мебели, среди кресел, собранных, как овцы, в стадо. Здоровенные шкафы теснились у стен, и мне казалось, что я на своей кушетке не защищена.

В один из таких вечеров я сообразила, что избыток пространства угнетает меня, и решила, что мне следует составить из шкафов как бы комнату.