Сострадание

Он тоже полночи не спал, а ты даже и внимания не обратил! Не удивительно, что ребенок заговаривается». Она подъезжает ко мне и ласково обнимает своей теплой, вкусно пахнущей ванилью и корицей рукой. «Ничего не бойся, сынок! Все обязательно будет хорошо, просто обязательно будет хорошо!» — говорит она и гладит меня по голове. И от этой простой ласки мне снова тепло и хорошо, наваждение исчезает, и я изумляюсь и своей глупости и своему вопросу. Смеху моему вторят родители. Равновесие восстановлено, и мы опять понимаем друг друга без слов.

Счастье мое, где же ты? Как и не было никогда. А как будто всё было вчера…

Весь тот долгий день я принимал поздравления и подарки от друзей и родственников. Приехали и моя милая тетушка с дядюшкой. Они заехали специально, чтобы отметить мой праздник. Долго задерживаться, к сожалению, они не могли — уезжали на жительство в другую деревню, так требовали Законы. Мы поздравили их, ведь кончилось самое кошмарное десятилетие их жизни. Они были несказанно счастливы, правда, мне опять показалось, что у тетушки заблестели глаза, но я так и не смог выяснить это, потому что она ни с того ни с сего стала быстро-быстро прощаться со всеми каким-то странным сдавленным голосом и буквально вырвалась из объятий матушки и выкатилась за дверь. (видимо, она не справилась с выездом — там у нас немного неправильно стоит столбик, и если зазеваешься, врезаешься в него), потому что мы услышали звук удара и тетушкин раздраженный вскрик. Дядюшка был недоволен, но вежливо попрощался с нами, извинился, что тетушка неподобающе себя вела в этот счастливый день, тем более вдвойне счастливый — и для меня, и для нее — но высказал надежду, что мы будем великодушны.

— Вы понимаете, эти десять ужасных лет… — расстроено сказал он.

И все принялись утешать его. Бедный, бедный. У меня сами собой сжадись кулачки, так я возненавидел тварь, мучавшую тетушку.

Как жаль, что больше мне ее не пришлось увидеть. Некоторое время от нее приходили весточки, а потом она сообщила, что для того, чтобы адаптация к новому месту проходила успешнее, она в ближайшие восемь лет не будет писать никому писем и просила нас великодушно прости ть ее. Наверное адаптация и в самом деле прошла успешно, потому что писем она больше никогда не писала. Видимо ей на новом месте было так хорошо, что о старом она не стала вспоминать.

Время близилось к вечеру. Пора было выезжать. Не хотелось опаздывать, и даже не то чтобы не хотелось. Невозможно было.

Мы прибыли к его дому, минут за пятнадцать. Почти все уже были в сборе. В нашей деревне уже лет пять не было Оплевываний, поэтому событие было не рядовое. Собравшиеся прибыли в приподнятом настроении, приветливо переговаривались и махали друг другу, если не могли подъехать без толчеи. Все меня поздравляли — такая удача, чтобы Десятилетие совпало с началом Великого Оплёвывания. «С Первым Счастьем тебя, Пилфор»! — неслось со всех стоорон. «Эх, по всему видать, что Великая Справедливость готовит тебе особую судьбу», — сказал старик Байзер, — «я даже тебе немного завидую! Так хочется снова стать молодым, шустрым и веселым!» Солнце осветило его волосы, как будто ему на голову надели светящийся нимб. Он был так благородно красив и величествен с сиянием над головой, что мы невольно замерли и прислушались. Чистая и ясная тишина разлилась в природе. К чему мы прислушивалиь, чего мы ждали? Наверно чуда, явления миру Великой Справедливости.

И вместо этого… Как насмешка. Скрип. Скрип калитки. Я вздрогнул и невольно сглотнул часть слюны, которую накапливал во рту. Гримаса досады и разочарования исказила лица, и мы вспомнили, зачем собрались.

Ну почему у него был такой страх на лице? Ведь родители рассказывали ему обо всем, что ждет его в жизни, без утайки. Десять лет он жил, ожидая этого дня. Говорят, они ждут этого дня чуть ли не с ужасом. Жалкие эгоисты, их родители и без того безмерно страдают, а им не приходит в голову поддержать их. Горе родителей и наше Горе становятся Безмерным. И вот он бесстыдно вышел из дома с боязнью на мордочке, согнутый под тяжестью огромного мешка с мелками. Но ведь его тренировали в носке мешка, он знал — что носить мешок его обязанность. Тем не менее, обуздать страх он не хотел, хотя и знал, что ему нужно спешить, чтобы пройти лес до наступления темноты, иначе он опоздает и будет Очищен.

Мы стояли полукругом, оставляя ему только узкий проход по дороге к лесу. Презрение, гордое молчаливое презрение, вот что было на наших лицах. И он окончательно сник и даже сделал шаг назад, как будто попытался спрятаться в щелку, подобно мерзкому насекомому. И тут я ощутил Страдание. Оно было таким неожиданно сильным, что на лбу у меня выступила испарина. Я и раньше чувствовал непонятное страдание, когда мне рассказывали о нечестивцах, но понял, что это следствие разочарования от оскверненности мира, которое чувствуют все нормальные люди, и успокоился.