По воле их

— Молодой вьетнамец настолько рассердился, что посмел если и не возражать, то, как минимум, не сразу смириться. Молодо-зелено…

— Он… Не совсем простой человек, Хо. Это обидно, я не спорю, но он не понял, что обидел тебя, не хотел обижать и не поймет, как бы ты ни старался. Кроме того, он не понимает этого языка. Уверен, что и никакого другого языка в этом баре он не поймет, — старик Чин посмотрел в глаза Хо своим острым, как игла, взглядом, и тот понял, не испугался, а просто понял — дядюшка, как всегда прав. Старик Чин был мудрым и терпеливым человеком, да и каким еще мог быть вьетнамец-эмигрант, умудрившийся открыть бар на территории латиносов и не быть ни убитым, ни сожженным, ни вообще не попадать в неприятности с горячими южными ребятами?

— Может, он больной? — С надеждой спросил Хо. Видимо, все-таки было слишком обидно.

— Нет, Хо. Он другой, — дядя Чин не улыбался, как обычно, был спокоен и миролюбив, но Хо знал — дядя Чин не совсем обычный человек, вернее, совсем необычный человек, он прекрасно чуял что других людей, что зверей, что ситуацию. В их семье этот дар кочевал из поколения в поколения, просто сам Хо еще был слишком горяч, чтобы научиться его слышать. Но был умен, а потому умел слушать старших.

— Я понял, дядя, — Хо коротко поклонился старику, — может, не стоит подавать ему и счет?

— Если сам не заплатит, не надо, Хо, мы не обнищаем, а карма только ярче блестит, натертая добрыми делами. А если станет платить чем-то странным, скажи братцу Ши, чтобы брал и благодарил, как будто это самые обычные баксы или евро. И сделай это немедленно, Хо, — старик улыбнулся и племянника как ветром сдуло.

Это прозвучит глупо или нелепо, но бог был прав. Гундера на миг ошеломило изобилие света, цветов, звуков, непривычных запахов и дикая картинка, но испугаться он не испугался и в шок или истерику не впал. Как поговаривали его друзья порой: «А Гундер и рад бы испугаться, но он так плохо умеет это делать, что и не пытается». Среди его сородичей и соплеменников, где страх был вообще понятием достаточно отвлеченным и редким, такие слова значили очень немало, особенно же потому, что были чистой правдой.

— Скажи, ты бегал по веслам? — Один спрашивал совершенно серьезно.

— Да, великий Один, бегал, разумеется, особенно, когда был помоложе, — вежливо отвечал Гундер, склонив голову. Но склонив лишь слегка, в конце концов, он ничего такого, что могло бы разгневать Всеотца, не сделал, а кланяться умел плохо.

— Скажи, что самое главное в этом деле, чтобы не упасть в море? — Спросил Сеятель Раздоров, имея в виду одну из забав викингов — пробежаться по веслам драккара, от начала и до конца корабля, не упав.

— Равновесие, великий Один, — несколько удивленно ответил Гундер.

— Верное слово. Самое верное, — кивнул головой Сеятель Раздоров. — Но что может помешать тебе, даже при соблюдении равновесия? И что помочь?

— Вовремя понять, что мешает — ремешок на сапоге, приставший камушек, ракушка, любая мелочь, великий Один, — почтительно отвечал Гундер, — все, что угодно, в общем. Мелочи. И помочь тоже. Любая мелочь. Вроде убранного камешку или ремешка.

— Вот. Слово сказано. И сказано хорошо, — хлопнул в ладоши Один.

Вскоре они упились до блаженного перехода к полному беспамятству. Весь хирд и сам он, Гундер, тоже, разумеется. Они тягались в количестве чаш с приятелем, Олафом, Гундер уверенно шел к победе, ибо Олаф уже ткнулся лбом в столешницу.

Не настолько пьяный ярл Адельстайн увидел вдруг, как Гундер твердо и прямо встал из-за общего стола, накинул на плечи свою вечную шкуру, подхватил топор и твердым шагом вышел за дверь. Ярл несколько удивился, если на двор, то топор зачем? И почему он, Гундер, такой трезвый? Хотя… Мед, вина, брага и пиво могли сыграть и не такую шутку, это было общеизвестно. А Гундер просто и не вспомнит, с чего это он вдруг вскочил и смылся посреди общего веселья. Проснувшись наутро на улице или в постели какой-нибудь бабы. На этом ярла оставили мысли о Гундере.

Но передались Олафу. В голове у того шумело вечное море, да и виделось все, как в жуткий шторм, но он все же нашел в себе силы прокричать в шуме и грохоте то ли шторма, то ли пирушки: «Гун-дер! Где Гун-дер?!» «Ушел!» — Как-то мягко, но отчетливо слышное, вползло ему в голову простое объяснение, сказанное чьим-то знакомым голосом. Правда, чьим, он ответить бы не смог.

— И правильно сделал! — Восхищенный поступком друга вскричал Олаф и снова рухнул лицом в тарелку с кашей, раскидав по столу могучие руки.

Гундер же твердым шагом поспешно шел по хорошо видимой в лучах наливающейся луны, дороге. Он не понял, с чего вдруг он так резко протрезвел и что его поволокло наружу, из-за пиршественного, в честь возвращения домой, стола. Но словно железные клещи взяли его за плечи, поставили на ноги и повели за порог, а какая-то странная волна вымыла из башки весь, до последней капли, хмель.