Вернисаж искуса

— Из-за них я и сошел оттуда, доигрался словами и рифмами, убрав лишь пустой пробел, отделявший меня от сумы, — честно признавался я, потому что для вранья у меня и не было ума, мне приходилось только повторять то, что было на самом деле. — Трагедия в том, что я их сочинял не для себя, не про себя, потому в один момент меня и не стало, остались только они, которым не хватало лишь моего ума, чтобы задуматься над своими чувствами, понять — чьи же они. Так они и забрали у меня последнее, что от меня оставалось. Теперь, вот, я — носильщик своей сумы, лиши ее меня, и меня не станет совсем. Мне тогда нужен будет хотя бы крест, чтобы его хотя бы носильщиком стать, но ведь для этого надо сперва поставить его на себе окончательно…

— Странно, другие предпочли тюрьму суме пустых трюмов, — заметила она просто так.

— Тюрьма — это соты, где пчелы откладывают мед печали, — просто так и я ответил на это. — Меня отвращала не сама тюрьма, а то, что ради нее нужно было делать: опустошать трюмы, строить терема — это муторно, это как матерные стихи.

— Да, ты подошел к безвыходному входу из себя в мой мир, но мне это даже нравится, раз я иду в другом направлении, и для меня это выход. Хочешь пройти немного в моем? Тогда пошли, — сказала она решительно и открыла глаза. — Жаль только, конечно, тебе так идти совсем недалеко, потому что я уже пришла. Всего три шага, надо же, я думала, хотя бы три с половиной будет, тогда бы я тебе хотя бы половину оставила, но увы. Ты ведь шел с открытыми глазами, неужели ты не мог рассчитать? Ты погубил себя, мне жаль… Прощай!

— Нет, я все же сам сделал два с половиной, но и ту половину заберешь ты, я хочу тебе что-то оставить на память о будущем, — без всякого огорчения сказал я, но она все же дала мне сдачи с моего полшага поцелуем.

— Я должна быть справедливой, ведь у тебя шаг чуть больше моего, а мне лишнего не надо, — сказала она, любуясь своей помадой на моей щеке. — Она похожа на лепесток розы, который остался от всего бутона. Мне так не хочется его отпускать с тобой, но у меня все равно нет дома вазы, а поливать тебя слезами весь день мне жаль — ты превратишься так в соляной столб.

— Ты можешь попробовать забрать его губами назад, — предложил я, чувствуя себя клумбным вором.

— Ты бы и сам мог мне его вернуть, — с легким укором сказала она, протягивая ко мне свои губы, ставшие похожими на закрывающийся бутон. Была ночь, и я испугался, что он вскоре совсем закроется, поэтому быстро спрятал его среди своих губ, немного даже волнуясь за нее из-за того, каким же он был сладким.

— Это, наверное, чайная роза, но с сахаром? — предположил я вслух, даже не подумав о том, что при этом я выпущу его обратно. Увы, теперь я унесу с собой только горечь потери.

— Да, наверное, у тебя он и похож на чайную чашку, — согласилась она. — По утрам я могла бы пить из нее кофе, а вечером бы поила ее чаем, но только я такая растяпа, что вскоре бы я просто разбила ее вместе с сердцем, и обожгла бы свое кипятком случайности. Даже жаль, что это я, будь это другая, я бы оставила тебя своим сервизом на пустой пока что полке сюрпризов. Но, увы, ты сошел с ума, я пошла к себе, и мы с тобой — всего лишь одна пара сапог, в которых можешь уйти только ты один. Но ты можешь поискать меня ту, другую, но только там, где нет не меня… У нее, наверняка, есть даже ваза… Передавай ей привет от не меня!

Пара одних сапог…

Лучше бы она этого не говорила, потому что мне теперь стало гораздо труднее идти, вначале я даже не мог этого сделать. Ведь как один сапог я должен был вроде бы стоять на месте, пока — как другой — делать шаг вперед, даже пусть полшага. Это было немыслимо, что мне, пусть и безумному, совсем не облегчало задачи, поскольку едва я пытался стать одним, как я тут же забывал про другой, переставая быть им, едва успевая себя им вспомнить, чтобы не упасть хотя бы на его месте… Хорошо, что я еще не стал представлять на себе подковки, из-за чего я бы поднял такой шум…

— Нет, все же зря не представил, тогда бы тебе было легче вместе с шумом поднимать и ноги, — просто заметил я, но даже не стал намекать на свои умственные способности, точнее, на оные способности пешехода, способного теперь только сходить, что мне и предстояло делать всегда. — О, черт, как же я не понял сразу! Дело не в сапоге, а в том, что я вернул ей лепесток, но так, что опять забрал свои полшага, отчего никак и не могу сделать один целый? Конечно же, полшага и может сделать только один сапог, а я сразу пытаюсь двумя! Вот именно, так-то оно легче и проще!