Вернисаж искуса

Теперь я уже спокойно представлял себя то одним, то другим сапогом, переставляясь так по продолжению улицы в скорое утро, к которому и шел, поскольку, согласно и одной забытой теории, больше было и некуда, сейчас такие сапоги никто не носил, их просто бы вновь выбросили, а утро же никогда их не надевало, поэтому бы и не удивилось моему приходу, не прогнало бы, как тот вечер, сказавший мне в спину устами ночи: «Если бы ты был без ума от меня, а не от самого ума, тогда бы тебя еще можно было выносить, а так уходи сам»….

Возможно, он еще добавил вслед устами же ночи, что сам я, по крайней мере, могу вынести суму, которую уж точно кроме меня никто не вынесет вместе со мной, а лишиться еще и ее было бы уже совсем невыносимо для меня, с одним сумасшествием шествовать было бы просто скучно, да и тавтологично как-то. Они ведь с ночью не знали, что же я несу в ней…

Сума с ума…

Но этого и никто не знал, поскольку сам я без ума тоже не мог этого знать, хоть у меня и были почти все жизненно важные органы познания, даже пожатия его плодов, да и этого не я лишился, а наоборот, он лишился меня, когда я сошел с него…, тут же и оказавшись с сумой, из которой сам собой, без моей помощи, напрашивался вывод, что в ней как раз то самое и есть, почему она так загадочно и называется и без всякого предлога.

Нет, до нее тоже нечто было, что называлось Думой уже несколько безграмотно, заумно, ну, поскольку предлога Д нет ни в одном языке из мне неизвестных даже, как бы райские шахи ни шарахались тут в адрес неких извечных на Руси «д», среди которых, ясно, самих думасшедших и не было, хотя сам я бывал среди них и, видимо, искал только подходящий предлог. Нет, это не те три «С», не Сов это, что были меж Дум. Хотя, скорее всего, Сов — эта Дума, и зря я туда совал свой нос, я и для нее был мышкой.

Там, в Думе все пытались умничать с умным видом и с калькулятором, думая лишь о суммах кулей, и лишь я по глупости — о чужой сперва суме, о сумме ли сум… Она и стала предлогом, поводом ли для размышлений, отчего я и стал поводырем сумы, зарекся уже от Думы, а не от нее, стремясь к ней, а не к сумме, чей зуммер в голове вдруг умер, и она очистилась от чисел. Это было все, что я вынес оттуда, из-за чего меня перестали выносить и Дома, вновь предложив на выбор: исходить из его крепости или из сумы сомнений, полной семян мыслей, бесполезных на обочине. Выбора не было: или сойти с ума, оставив суму, или идти с ней, расставшись с ним…

Самое странное, но тут все же была золотая середина, кроме которой у меня ничего не было, — сума ума, умы сумы, ум сум…

— Боже, да, все так и получается, и с этого замкнутого круга противоречий можно сойти и только с ней, с моей сумой! — воскликнул я в адрес той плеши в зените, подернутой облачками бачков, и с розовым румянцем зари на щеках, той плеши, из-за которой все же считал и Его умным, а не просто верил в Него, как и в себя теперь. — Прости, но мне даже интересно, а можешь ли Ты поверить мне, в целом ли нам? Ведь не понятно, а зачем нас было делать не богами, кому нельзя верить, хотя нельзя и знать? Что бы мы делали то, что Ты не можешь? Думали о Думе сумм или все же верили уже в Тебя, сходили с ума и ходили с сумой? Если так, тогда я вижу в этом и свой смысл безумца, сумоносца, как и эту церковь, загораживающую мне восходящее солнце, словно пренебрегая всеми теми, кто сейчас западнее, опять всех деля на тех, кто перед и за… Глупость же, ведь те, кто на востоке от нее, те в благодарность повернулись к ней уже и спиной, прочно сидящей на том самом месте и стоя… Не хочу быть ни теми, ни другими — придется зайти, вдруг это другая золотая середина между теми, кто не видит, и теми, кто не смотрит…

Дверца церкви

— Как почему я в кепке? — не понял я вопроса в лоб этой дамы в черном, подозревавшей меня, похоже, в чем-то, едва лишь я вошел сквозь эти тяжеленные двери, с трудом и даже как-то болезненно открыв их. — Ну, во-первых, потому что у меня нет шляпы, берета, пилотки, ну, и этой… крышки плеши, во-вторых, потому что под ней у меня — все же плешь, и, вы знаете, могут же подумать, что я умный, а мне бы не хотелось никого из вас обманывать и в этом…

— Ну, а в-третьих?! — даже немного обижено спросила она в нетерпении, словно решила проверить предыдущее мое заявление.

— Третьего не дано, насколько я помню, — озадачено отвечал я, хотя это была истинная правда… О, черт, это же как раз не была ни правда, ни ложь, чего и не было дано. — Простите, но третье я и хотел тут найти, разыскивая золотую середину между прахом вчера и миражом завтра.

— Вы что, на это золото намекаете?! — уже совсем подозрительно разглядывало меня это бледное яичко в черном ободке, точнее, в черном квадрате, в который был вписан круг головы, с нарисованными на ней голубыми глазками и чуть розоватыми губами, которые у нее, видимо, лишь и умели краснеть.