Добавить в моё избранное
59 мин, 41 сек 10878
Это не ресторации, о которых в газетах пишут, это тараканник и тошниловка, которых по всей Москве десятки. Здесь и обругать могут, и на драку спровоцировать.
Между ними пробежал замызганный официант, неся что-то на подносе, и содержимое его небрежно очутилось на столе.
— Спасибо сын мой! — отец Митрофан обратился к официанту, пододвинул свою порцию поближе, протер слегка погнутую ложку о рясу и принялся есть.
Емеля нехотя опустил ложку в массу совсем не похожую на макароны и проглотил. Вкус оказался лучше, чем внешний вид. Следом последовала и галета, а там пришло время и компота.
— Батюшка, а зачем вас в коммунизм вызывают, — повернул голову Емеля.
— Знаешь, Емельян, в их системе нет места религиям, говорят скоро придет что-то страшное, разбуженное этими красными, и тогда… хм, а что тогда, да ничего! А вызывают? Наверное, священного сана лишить удумали. Но я решил сын мой, сделаю все, что в моих силах, но не допущу этого.
— Это точно, мне вон тоже лесники еще дома говорили, мол, не вздумай к этим идти, против нас пойдешь после, заставят. А я и не знаю, что делать, мне жить хорошо хочется, денег заиметь, невесте своей не отказывать не в чем.
Отец Митрофан подозрительно посмотрел в сторону Емельяна и пригрозил парню.
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь! Я ведь тебе говорил уже!
— Ну что вы батюшка, я ее все сердцем люблю, не променяю ни на что!
— Воробьев, сын Воробьева глуп ты еще как чурбан, не деньгами своими дочь мою приголубливать надо, а поступками хорошими, и чувствами искренними. Деньгами, вон только буржуи раскидываются. А ты докажи, что любишь ее по настоящему, что не богатством ее прельстить хочешь, — батюшка перешел почти на крик.
— Хорошо, давайте оставим этот разговор на лучшие времена, — Емеля произнес это почти шепотом, подавленный тоном святого отца.
Минут десять спустя тарелки, но уже пустые очутились на подносе, и два сытых человека поднялись из-за стола.
— Эй ты, скотина, — кусок хлеба ударился о плотную спину священника.
Митрофан обернулся. За крайним левым столиком, что находился почти у самого выхода, сидела откормленная рожа, в потертой шинели и со знаком отличия на груди «За особые успехи», — я хочу, чтобы ты меня благословил на бой.
— Вы ведете себя неподобающе солдату! — отец Митрофан мерным шагом приблизился к столику обидчика.
— И что, — непонимающе спросил солдат.
— Да ничего, — ответили Емельян с отцом Митрофаном, — я благословляю тебя!
На голову наглеца упал поднос. Тарелки с треском разбились на полу и ошарашенный солдат вскочил из-за стола.
— Меня, подносом?— остатки еды красовались неплохим украшением на голове этого наглеца. Макаронины свисали с волос солдата, как червяки, заготовленные на рыбалку. Красногвардеец разозлился!
Резкий толчок опрокинул Митрофана на пол. Емельян бросился на солдата закрывая священника своим телом. Солдат обрушивал удары на парня налево и направо, Емеля изредка тоже попадал, но с меньшим успехом. Понадобилось секунд пять, чтобы священник оказался в стоячем положении.
— А теперь, смотри Емеля! — вскричал Митрофан, потирая кулаки, Я раньше на скотобойне работал, скот руками убивал.
Грациозными движением напоминающем змею, но очень полную, Митрофан подскочил к солдату, и перехватив его руку, кинул через бедро. Солдат, очутившись на полу, так и остался там лежать.
— Давайте уходить отец.
Сзади налетел еще один тип, решивший вступится за красногвардейца. В его руках блеснул нож. В тошниловке образовалась тишина.
— Батюшка, сзади…
Лес молчал. Молчал мрачной ночной тишиной, как молчат партизаны в плену у врага, как птицы перед грозой. Листочки даже не покачивались. Все было слишком зловеще. Где-то пел сверчок, но песня была его необычна, словно оплакивал он кого-то, кто в лесу давеча сгинул. Болело сердце у Москаленка старшего, в такую глубь семью ведет. Он остановился около давешней опушки, где они с сыном были. Опушка со всех сторон окружена была деревьями, и не зная ходов деревенских пробраться сюда было невозможно. Некоторое время здесь можно было и пожить.
Василь положил на старый срубленный пень котомку, и сам присел рядом. Свесив ножки, по-детски болтал ими. Мамка Пелагея отдала ему сестренку, а сама подошла к мужу.
— Не нравится мне место это, — почти шепотом, чтобы не услышал Вася, сказала на ухо она ему.
— Мы пока схоронится должны, здесь в лесу нас искать не будут. Я сказать тебе должен, помнишь, мы о заговоре оккультном говорили, что коммунисты провести хотят. Я нашел Игната! Мы раскопали его могилу, и я достал тело. Помнишь, то и есть всамделишней Игнат, свят, свят! Определил я это по тому знаку, что тот вечно таскал с собой — морда шакала. И на теле этот знак есть. Пелагея я сыну все не рассказал, рано ему еще знать это.
Между ними пробежал замызганный официант, неся что-то на подносе, и содержимое его небрежно очутилось на столе.
— Спасибо сын мой! — отец Митрофан обратился к официанту, пододвинул свою порцию поближе, протер слегка погнутую ложку о рясу и принялся есть.
Емеля нехотя опустил ложку в массу совсем не похожую на макароны и проглотил. Вкус оказался лучше, чем внешний вид. Следом последовала и галета, а там пришло время и компота.
— Батюшка, а зачем вас в коммунизм вызывают, — повернул голову Емеля.
— Знаешь, Емельян, в их системе нет места религиям, говорят скоро придет что-то страшное, разбуженное этими красными, и тогда… хм, а что тогда, да ничего! А вызывают? Наверное, священного сана лишить удумали. Но я решил сын мой, сделаю все, что в моих силах, но не допущу этого.
— Это точно, мне вон тоже лесники еще дома говорили, мол, не вздумай к этим идти, против нас пойдешь после, заставят. А я и не знаю, что делать, мне жить хорошо хочется, денег заиметь, невесте своей не отказывать не в чем.
Отец Митрофан подозрительно посмотрел в сторону Емельяна и пригрозил парню.
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь! Я ведь тебе говорил уже!
— Ну что вы батюшка, я ее все сердцем люблю, не променяю ни на что!
— Воробьев, сын Воробьева глуп ты еще как чурбан, не деньгами своими дочь мою приголубливать надо, а поступками хорошими, и чувствами искренними. Деньгами, вон только буржуи раскидываются. А ты докажи, что любишь ее по настоящему, что не богатством ее прельстить хочешь, — батюшка перешел почти на крик.
— Хорошо, давайте оставим этот разговор на лучшие времена, — Емеля произнес это почти шепотом, подавленный тоном святого отца.
Минут десять спустя тарелки, но уже пустые очутились на подносе, и два сытых человека поднялись из-за стола.
— Эй ты, скотина, — кусок хлеба ударился о плотную спину священника.
Митрофан обернулся. За крайним левым столиком, что находился почти у самого выхода, сидела откормленная рожа, в потертой шинели и со знаком отличия на груди «За особые успехи», — я хочу, чтобы ты меня благословил на бой.
— Вы ведете себя неподобающе солдату! — отец Митрофан мерным шагом приблизился к столику обидчика.
— И что, — непонимающе спросил солдат.
— Да ничего, — ответили Емельян с отцом Митрофаном, — я благословляю тебя!
На голову наглеца упал поднос. Тарелки с треском разбились на полу и ошарашенный солдат вскочил из-за стола.
— Меня, подносом?— остатки еды красовались неплохим украшением на голове этого наглеца. Макаронины свисали с волос солдата, как червяки, заготовленные на рыбалку. Красногвардеец разозлился!
Резкий толчок опрокинул Митрофана на пол. Емельян бросился на солдата закрывая священника своим телом. Солдат обрушивал удары на парня налево и направо, Емеля изредка тоже попадал, но с меньшим успехом. Понадобилось секунд пять, чтобы священник оказался в стоячем положении.
— А теперь, смотри Емеля! — вскричал Митрофан, потирая кулаки, Я раньше на скотобойне работал, скот руками убивал.
Грациозными движением напоминающем змею, но очень полную, Митрофан подскочил к солдату, и перехватив его руку, кинул через бедро. Солдат, очутившись на полу, так и остался там лежать.
— Давайте уходить отец.
Сзади налетел еще один тип, решивший вступится за красногвардейца. В его руках блеснул нож. В тошниловке образовалась тишина.
— Батюшка, сзади…
Лес молчал. Молчал мрачной ночной тишиной, как молчат партизаны в плену у врага, как птицы перед грозой. Листочки даже не покачивались. Все было слишком зловеще. Где-то пел сверчок, но песня была его необычна, словно оплакивал он кого-то, кто в лесу давеча сгинул. Болело сердце у Москаленка старшего, в такую глубь семью ведет. Он остановился около давешней опушки, где они с сыном были. Опушка со всех сторон окружена была деревьями, и не зная ходов деревенских пробраться сюда было невозможно. Некоторое время здесь можно было и пожить.
Василь положил на старый срубленный пень котомку, и сам присел рядом. Свесив ножки, по-детски болтал ими. Мамка Пелагея отдала ему сестренку, а сама подошла к мужу.
— Не нравится мне место это, — почти шепотом, чтобы не услышал Вася, сказала на ухо она ему.
— Мы пока схоронится должны, здесь в лесу нас искать не будут. Я сказать тебе должен, помнишь, мы о заговоре оккультном говорили, что коммунисты провести хотят. Я нашел Игната! Мы раскопали его могилу, и я достал тело. Помнишь, то и есть всамделишней Игнат, свят, свят! Определил я это по тому знаку, что тот вечно таскал с собой — морда шакала. И на теле этот знак есть. Пелагея я сыну все не рассказал, рано ему еще знать это.
Страница
5 из 18
5 из 18
