Русалкины дети

Каково оно на вкус и на ощупь, чем пахнет и из чего состоит? Он веровал, но только той особенной, слабой верой, на которую способны взрослые, рациональные, разумные люди — с оглядкой и смутным, но непременно примешивающимся к вере страхом ошибиться в надежности того, на кого приходится надеяться.

Габрош споткнулся о корень и чуть не упал.

— Песьи шкуры, что ж это такое! — выругался он.

— Г-г-господин? — послышалось из темноты. Голосок был испуганный, детский, с едва уловимой хрипотцой. Так бывает если долго плакать.

— Кто это? — спросил он.

— Яжечка, господин, — девочка всхлипнула и выбралась из-за дерева. Волосы у нее были растрепаны, а лицо измазано в чем-то темном. Она вытерла нос кулачком и громко икнула. Плечи ее вздрогнули.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Габрош так сурово, как только мог. — Тебя в деревне обыскались! Разве не велено тебе было по ночам дома сидеть?

Девчонка жалко скривила губы и, кажется, собралась реветь снова.

— Иди домой, — скомандовать Габрош. Ему было неловко, он никогда не умел обращаться с детьми, даже тогда, когда сам был ребенком. — Нет, погоди. Я сам отведу тебя. Мало ли… Как тебя звать-то?

— Сташей, — ответила она.

— Что же, Сташа, ты не знаешь, что по ночам в лесу опасно? Заблудилась ты, что ли? — спросил Габрош, одновременно радуясь тому, что Яжекова приблуда нашлась живой и здоровой, и досадуя на то, что вышло это так не вовремя.

— Я с Никасом была, — ответила девчонка так, словно это все объясняло.

— И что? — машинально поинтересовался Габрош.

— С ним не может быть опасно. Он — хозяин Бога, — отозвалась Сташа и вдруг снова расплакалась, горько и неудержимо.

— Песьи шкуры! — повторил Габрош, кладя осторожно тяжелую руку на тощее девочкино плечико. Он не знал, как ее успокоить, отчего она плачет, что именно ей известно и как все эти знания из нее вынуть. Семилетняя девчонка рыдала, уткнувшись лицом в грязную куртку офицера УВР и офицер этот совершенно не знал, что с ней делать. Он неуклюже погладил ее по голове. Она залилась слезами ее сильнее. Она плакала не так, как плачут взрослые женщины — трогательно и изящно, словно бы напоказ, даже если горе их серьезно. Вокруг нее мог умереть мир — она бы не заметила.

— Да что ты… — сказал Габрош. — Ну тихо, тихо, всех званок сейчас соберешь. Они любят слушать, как дети плачут.

— О-он прогнал меня! — пожаловалась Сташа сквозь слезы. — А я ведь все, все как он сказал! Я во всем его слушалась! Я же тоже! Почему?

— Почему — что? — спросил Габрош. По его спине словно мертвый паук пробежал — так сделалось холодно и щекотно.

— Я тоже хочу к маме! — плакала маленькая девочка посреди леса. — Почему мне нельзя? Чем я хуже?

— Не плачь, — сказал Габрош. — Мальчишки все такие. Не плачь. Куда они пошли?

— Он же обещал! — всхлипнула Сташа. — Я ему — ленточки свои, красные, мне дядька из города привез… Я же все ему! А он…

— Куда они пошли? — повторил Анн, стараясь не повышать голос.

— Он сказал, что не возьмет меня с собой. Что я девочка, а у девочек мамы русалками не бывают, — продолжала плакать Сташа. Анн едва поборол желание встряхнуть ее за плечи. Ее, ревущую, красноносую и маленькую, было очень жалко, так, что хотелось немедленно посадить ее на плечи и увезти куда-нибудь, где не нужно будет вытирать столы и прятаться от перебравших посетителей дядькиного трактира.

Вот только от жалости его не было никакого толку. От жалости вообще никогда толку не бывает, одна видимость.

— Сташа, где они? — спросил он.

— На обрыве, — всхлипнула девочка. — Никас домой пошел. Сказал — мы ему надоели. Сказал — всё я виновата, нечего было проситься. Мальчишки теперь со мной не разгова-аривают!

ґ— Идем, — сказал Анн, решительно взяв девочку за руку. Не переставая плакать, она покорно пошла за ним. Ветер присмирел, улегся. Сделалось так тихо, что Сташины всхлипы слышно было, наверное, у самой реки. «Тса-ча-ча», — пели русалки все громче и отчетливее. Сташа топала по лесу послушно и ничего не боялась. На мгновение Габрош позавидовал этой маленькой заплаканной девчонке.

За мгновение до того, как они вышли к обрыву — вязкий свет луны ложился молочной пенкой на воду — Сташа подняла голову и сказала:

— Он добрый, Никас. Мы помиримся. Он обязательно простит меня. Я же не нарочно. Я ведь просто очень хочу к маме. А господин Бог говорит, что если чего-то очень-очень сильно хочешь, оно бывает. Нужно только как следует верить. Я, наверное, плохо стараюсь.

«Все плохо стараются, наверное», — хотел было сказать Анн, но промолчал. Его давно отучили говорить за всех. Сташа вздохнула и улыбнулась.

Мальчик стоял над водой, глядел на воду и глаза у него, наверное, были цвета воды — холодные и такие темные, что почти черные.