Очищение

Глубокие клиновидные отметины, оставленные на теле Спасителя, не могли быть ничем иным, кроме как следами человеческих зубов.

Не помню как, но ноги сами собой вынесли меня вон из кельи. Нельзя было терять больше времени. Нужно как можно быстрее отыскать Митьку и любыми силами выбираться из этой мрачной обители.

Снаружи простирался ночной полумрак, что пришлось весьма ко времени и позволило мне остаться незамеченным. Монастырь ожил и вся братия его воспряла ото сна. Надежно укрытый тьмой, почти слившись со стеной, я стал невольным свидетелем странного ночного шествия. Освещая себе дорогу трепетавшими свечами, монахи вереницей группами по двое-трое человек выходили из дверей главного собора и целенаправленно шли к приземистому зданию деревянной церкви. Шаг их был размерен, ни одного лишнего движения. Лица покрыты капюшонами, у всех до одного. Слышались приглушённые благостные песнопения без слов, что удивительно слаженно и смиренно выводил этот хор живых теней. Каждый монах имел при себе какую-либо ношу, взятую им из собора: священные потиры (15), широкие округлые блюда, подносы и кувшины. Но что за столь позднее время избрали они для молитвы? Что всё это значит?

Вопросы эти оставались без ответа, и тем больше росло беспокойство. Я не смел двинуться с места, пока все пятнадцать монахов не скрылись во внутренности тёмной церквушки. Вместе с ними исчезло и пламя свечей. Стало темно, тревожно.

Еще какое-то время я упорно вглядывался в окружавшую меня темень, желая убедиться, что рядом больше нет никого. Разум мой лихорадочно искал всевозможные пути, как незаметно проникнуть в церковь и отыскать мальчика, когда одно мельчайшее обстоятельство привлекло моё внимание. Тоненькая полоска света чуть просачивалась сквозь оконные ставни второго этажа притихшей каменной постройки, стоящей поодаль от монашеских жилищ. То была башня, где жил настоятель монастыря.

До сих пор не ведаю, что же внушило мне мысль найти какое-либо оружие, прежде чем отыскать здешнего владыку. Возможно, мне вспомнился тот холодный змеиный взгляд, которым тот одарил моего юного спутника, отчего разум мой на мгновение затуманил гнев, что был сродни звериному бешенству. Не было сомнений, что именно по его приказу мальчик был похищен, а я оказался заперт в келье, тут и говорить не о чем.

Осторожно двигаясь вдоль стены, я достиг той покосившейся бревенчатой кладовой, что заметил ещё ранним вечером. Хлипкий засов не стал для меня ощутимой преградой. Внутри среди затупившихся мотыг, вил, серпов и согнутых кос я едва ли не на ощупь нашёл покрытый ржавчиной, но всё ещё ладный и массивный топор на длинной рукояти. Вооружившись этим колуном, я почувствовал себя много увереннее, страх несколько притупился. И к тому же я теперь отчётливо представлял, куда следует идти.

За считанные мгновения я добрался до башни и взошёл по лестнице на второй этаж. Здесь также было темно. Как бы я не был разъярён, но всё же сумел совладать с собою. Тихо приблизился к двери кельи и приник к ней, прислушиваясь. Я не ошибся в своих догадках: келья была не пуста. Изнутри приглушённо и как будто во сне доносилось размеренное бормотание. Настоятель молился. Через некоторое время наступила полная тишина, нарушаемая лишь биением моего сердца. Из-за двери донесся лёгкий продолжительный шелест… Снова тишина… Опять неразборчивая человеческая речь… И опять тишина, из которой понемногу стали вырождаться странные чавкающие звуки, будто некое хищное животное работало челюстями. Мороз пополз по моей коже; я изо всех сил стиснул топор, прижал его к груди. А то, что находилось по ту сторону двери, всё так же грызло, кусало, сглатывало и шумно втягивало в себя воздух. Страх вновь завладел мною. Не в силах противостоять ему, я, что было сил, обрушил топор на массивную дверь. Я бил и крушил дубовые доски, разбрасывая сухие щепы, разбивал запоры. Наконец дверь со страшным грохотом распахнулась вовнутрь, и я бешено ринулся вперёд.

В просторной келье горело десятка два свечей, было очень светло, и я увидел всё. Видел скорчившегося на полу игумена с насмерть перепуганным белым лицом. От его былой величавости и степенности не осталось и следа. Неприкрытое выражение преступника, учинившего тяжкое злодеяние, отражалось в его горящих безумием глазах. Его чёрная ряса у живота была заляпана бурыми пятнами… Его подбородок и обнажённые до локтей руки также были в крови. Сотрясаясь всем телом, он прижимался к толстой ножке стола, что стоял прямо посреди комнаты…

… А на нём, о горе! лицом вниз лежало обнажённое тело ребёнка. Он был мёртв, и, судя по всему, смерть его не была лёгкой: обрывок пеньковой верёвки до сих пор обвивал тонкую шею. Меня самого затрясло при виде Митькиных неподвижных рук и ног, белокурых волос, растрепавшихся по плечам. Тонкие детские пальцы, так привычно выполнявшие тяжелую работу, согнулись в предсмертной судороге.