Очищение

Митька, не отстававший от меня ни на шаг, бросил короткий взгляд через плечо и снова вздрогнул всем телом. На мой вопрос, что с ним такое, малец испуганно пролепетал, что настоятель, мол, по-прежнему смотрит на него из темного притвора (13). «Страшно мне, Данила», — прошептал мальчишка, с силой стискивая мое запястье. Но в тот момент я не вполне мог разделить его детские страхи.

Вслед за двумя монахами мы проследовали к продолговатому каменному зданию, в котором располагались их жилища. Нашим пристанищем стала тесная полутёмная келья с единственным узким подслеповатым оконцем. Жёсткая лежанка с жалким подобием соломенного тюфяка, полуразвалившийся стул и крохотный стол да распятье с локоть длиной на голой, когда-то обелённой стене — вот и всё, что составляло её обстановку. На полу подле кровати мы обнаружили огарок сальной свечи в круглой жестяной плошке да валявшуюся в углу глиняную кружку с отбитыми краями. Повсюду лежал толстый слой пыли, промозглым холодом веяло от каменных стен. Как видно, келья пустовала очень уж долгое время; во всяком случае, после смерти её прежнего обитателя, никто не старался занять его место. Но как бы там ни было, мы были бесконечно благодарны монахам за гостеприимство, а о большем не смели и просить.

Как же приятно было растянуться на нормальной кровати, вытянуть натруженные ноги, дать отдых задеревеневшей спине… Не ведаю, как долго предавались мы этому блаженству, помню, что уже вовсю начинало смеркаться. Можно было со спокойной душою устраиваться на ночлег, да только не помешало бы подкрепить силы, благо наш запас провизии был ещё весьма солиден. Митька, который после краткого отдыха позабыл о своих страхах, живо вызвался сбегать в местную трапезную и приготовить нам по миске доброй кашицы с мясом. Отговаривать его я не стал.

Итак, Митька отправился на поиски трапезной, а я остался в келье, лежал с полузакрытыми глазами, чувствуя притихшую, в чем-то даже сладкую боль во всем теле. Болела нога, и, тем не менее, я, должно быть, уснул на некоторое время, потому что неожиданно пришёл в себя и увидел своего спутника. Он принёс две деревянные лохани, полные наваристой густой каши, какую только можно сварить из того гнилья, что щедро отсыпал нам богобоязненный хозяин постоялого двора. При виде этого поистине царского кушанья я блаженно улыбнулся, впервые за долгое время. К удивлению, мой маленький благодетель не мог разделить мой восторг.

Мы достали ложки и приступили к еде. Вскоре я заметил, что Митьке кусок в горло не лезет и спросил, что его гнетёт. Доселе молчавшего как рыба мальчишку вдруг как будто прорвало и начал он рассказывать поистине чудные вещи. Его звонкий голосок, так крепко засевший в моей памяти, я не забуду до конца своих дней.

Говорил он, что нечто дюже странное творится в монастыре. Братская трапезная располагалась в стенах каменной церкви, и пока мальчик пересекал монастырский двор, он приметил, что за ним ведётся надзор. По двору то и дело сновали бессловесные монахи, погруженные в ведомую только им работу: некоторые из них несли громоздкие деревянные ведра, другие тащили свернутые во много раз полотнища черной ткани, прочие шли с деревянными оглоблями и кое-каким крестьянским орудием. Но в то же время за личиной всеобщей отрешённости мальчик чувствовал неподдельный интерес со стороны братьев… Ощущал на себе пронизывающие взгляды исподлобья, и те взоры, что, как он думал, были направлены на него сквозь потемневшие от грязи окна молчаливых келий. Когда же мальчик сделал попытку обратиться к братьям с речью о том, чтобы испросить дозволения занять на время их трапезную, монахи сразу же предпочитали удалиться, не принимая его слов. Едва он переступил порог церкви, чувство, что за каждым его шагом следят, только усилилось. Ступая по гулкому коридору, Митька отчетливо слышал близкий шорох монашьих одежд, видел полускрытые капюшонами землистые лица, выглядывающие то из-за пройденного им угла, то из тёмных арочных проёмов. Откуда-то доносился едва различимых равномерный шёпот, напевностью своею похожий на вечернюю молитву, слов которой различить было невозможно. Казалось, с наступлением ночи монастырь воспрянул какой-то особенной жизнью, неведомой и непостижимой для мирского разума…

В конце концов, мальчишка набрел-таки на стряпчую комнату. По его словам, в ней царило такое опустошение, что просто было невозможно вообразить, как и чем монахи поддерживали своё существование в обычные дни. Обширный очаг, покрытым старым пеплом, с висящим над ним закопчённым котелком, давно остыл; огромная бадья для воды стояла порожней; большие лари, что предназначались для хранения зерна и хлеба, были пусты, если не считать сохранившейся на дне почерневшей лузги да заплесневелых и чёрствых хлебных корок. Никаких съедобных припасов не наблюдалось и вовсе. Всю утварь, горшки, крынки, лохани и блюда покрывал толстый слой серой пыли, словно к ним уже давно никто не прикасался за ненадобностью.