Добавить в моё избранное
49 мин, 8 сек 5250
По-видимому, голод, бродивший по стране, добрался и до этой затерянной в глуши обители. Хозяйничая в стряпчей, Митька также приметил, что столовых приборов, а именно ложек, имелось куда больше, чем обреталось в монастыре братьев. Как видно, многие из патриархов сей обители оставили этот мир и нашли последнее пристанище подле монастырских стен. Митька развел огонь в очаге, благо, дров для растопки имелось в избытке, и взгромоздил на него объемистый котелок. Покуда он был занят этим, то приметил двух братьев, наблюдавших за его действиями со стороны. Наивный малый по доброте душевной пригласил монахов разделить с нами трапезу. Ответом ему стало едва заметное выражение брезгливости, промелькнувшее на осунувшихся лицах этих двух изможденных существ. Они все так же стояли, не шелохнувшись, спрятав руки в широкие рукава, и немо взирали на мальчонку воспаленными немигающими очами. Митька вернулся к стряпне, а тем временем поблизости появилось еще три брата. Последние также не принимали никаких действий, ни враждебных, ни дружелюбных, также безмолвно наблюдали и держались поодаль.
Каша была уже почти готова, подходило время снимать её с огня. Мальчишка уже не обращал внимания на соглядатаев, уподобившихся деревянным истуканам. Их поведение разительно изменилось, когда в стряпчей неожиданно появился игумен. При виде его монахи повели себя беспокойно, в движениях и выражениях лиц промелькнула смесь испуга и почтительности. Митька же снова поддался животной панике. Под пронизывающим змеиным взором настоятеля он настолько разволновался, что едва не дал деру, забыв про еду. Впрочем, как он сам признался, убежать бы он вряд ли смог, так как в присутствии этого человека у него начали дрожать колени. По его словам, настоятель как будто приковал его к месту, смотрел только на него и в то же время обозревал всё вокруг. Может быть, поэтому монахи не смели приближаться. Склонившись над мальчиком, игумен весьма неодобрительно отозвался об нашей ужне (14). Его возмущение было понятно: вкушение плотской пищи, тем паче в стенах монастыря было просто недопустимо во время Великого говения. Митька все же нашел в себе достаточно отваги ответствовать, что нам-де нужно восстановить силы перед дальнею дорогой. Тут губы настоятеля прорезала улыбка, снисходительная и добродушная, но в то же время какая-то насмешливая, после чего он размашисто осенил котелок крестным знамением, развернулся и стремительно вышел. За ним, словно неотступные тени, последовали молодые монахи.
Когда Митька закончил, я лишь посмеялся в ответ над его преувеличенными страхами и приказал ему приниматься за еду. Пришлось объяснить мальчонке, что эти монахи — всего лишь безобидные чудаки, так долго жившие вдали от всего мира и людей, а посему не ведающие, как с ним следует себя вести. К тому же этот их обет молчания и прочие церковные условности просто нагоняли жути… Что же касается игумена, то этот человек, несомненно, считает себя кем-то вроде святого отшельника, или же спасителя, наделенного правом насаждать собственный монастырский устав и имеющий сильное влияние на молоденьких чернецов. Вот и всё.
После трапезы Митька отправился отнести назад позаимствованную посуду. Возвратился он скоро и рассказывал, что на этот раз не повстречал в коридорах монастыря и вне стен его ни одной души. Вся обитель словно вымерла. На это я лениво ответил ему, что уже давно наступило время почивать, тем паче, что монахи ложились очень рано, чтобы встать с зарею. Нам тоже не худо было бы лечь отдохнуть. Мальчишка послушно расстелил одеяла и принялся устраиваться на полу. Он сильно утомился за последнее время, но было ясно, что тревога не покидала его. Я мог бы запереть нас, только чтобы успокоить мальчика, но на входной двери, как этого и следовало ожидать, не оказалось не то чтобы замка, но и простейшего засова.
Мало-помалу накопившаяся усталость взяла своё. Нас сморил тяжёлый, непреодолимый сон. Но, к сожалению, мне он не принес покоя. Абсолютно недвижимый, скованный незримыми узами, я словно был низвергнут в какую-то глубокую бездну. Веки мои были плотно сомкнуты, но в то же время я имел возможность видеть и слышать. Непроглядная дымная мгла, чад костров и пепелищ, окружала меня. Неясные фигуры в чёрных одеяниях — порождения этой мглы — метались передо мной с быстротою вихря. В унисон с ними плясало и корчилось пламя факелов, отбрасывая тени непомерной величины… Откуда-то доносились истошные женские вопли, переходящие в жуткую визгливую многоголосицу, оглушающий треск расщепляемого дерева… гул пламени… зверское рычание, исторгаемое человеческой глоткой… хлёсткие удары острого клинка, будто входящего в коровью тушу… Молитвенные песнопения гулко звучали, казалось, из ниоткуда и отовсюду… И снова бушующее пламя… И сквозь эту дьявольскую мешанину проступало нечто, что поневоле заставляло покрываться холодной испариной… Надрывный, высокий, бессмысленный плач истязаемого младенца… Казалось, это был глас самого беснующегося пламени… Под конец предо мною возник образ матери.
Каша была уже почти готова, подходило время снимать её с огня. Мальчишка уже не обращал внимания на соглядатаев, уподобившихся деревянным истуканам. Их поведение разительно изменилось, когда в стряпчей неожиданно появился игумен. При виде его монахи повели себя беспокойно, в движениях и выражениях лиц промелькнула смесь испуга и почтительности. Митька же снова поддался животной панике. Под пронизывающим змеиным взором настоятеля он настолько разволновался, что едва не дал деру, забыв про еду. Впрочем, как он сам признался, убежать бы он вряд ли смог, так как в присутствии этого человека у него начали дрожать колени. По его словам, настоятель как будто приковал его к месту, смотрел только на него и в то же время обозревал всё вокруг. Может быть, поэтому монахи не смели приближаться. Склонившись над мальчиком, игумен весьма неодобрительно отозвался об нашей ужне (14). Его возмущение было понятно: вкушение плотской пищи, тем паче в стенах монастыря было просто недопустимо во время Великого говения. Митька все же нашел в себе достаточно отваги ответствовать, что нам-де нужно восстановить силы перед дальнею дорогой. Тут губы настоятеля прорезала улыбка, снисходительная и добродушная, но в то же время какая-то насмешливая, после чего он размашисто осенил котелок крестным знамением, развернулся и стремительно вышел. За ним, словно неотступные тени, последовали молодые монахи.
Когда Митька закончил, я лишь посмеялся в ответ над его преувеличенными страхами и приказал ему приниматься за еду. Пришлось объяснить мальчонке, что эти монахи — всего лишь безобидные чудаки, так долго жившие вдали от всего мира и людей, а посему не ведающие, как с ним следует себя вести. К тому же этот их обет молчания и прочие церковные условности просто нагоняли жути… Что же касается игумена, то этот человек, несомненно, считает себя кем-то вроде святого отшельника, или же спасителя, наделенного правом насаждать собственный монастырский устав и имеющий сильное влияние на молоденьких чернецов. Вот и всё.
После трапезы Митька отправился отнести назад позаимствованную посуду. Возвратился он скоро и рассказывал, что на этот раз не повстречал в коридорах монастыря и вне стен его ни одной души. Вся обитель словно вымерла. На это я лениво ответил ему, что уже давно наступило время почивать, тем паче, что монахи ложились очень рано, чтобы встать с зарею. Нам тоже не худо было бы лечь отдохнуть. Мальчишка послушно расстелил одеяла и принялся устраиваться на полу. Он сильно утомился за последнее время, но было ясно, что тревога не покидала его. Я мог бы запереть нас, только чтобы успокоить мальчика, но на входной двери, как этого и следовало ожидать, не оказалось не то чтобы замка, но и простейшего засова.
Мало-помалу накопившаяся усталость взяла своё. Нас сморил тяжёлый, непреодолимый сон. Но, к сожалению, мне он не принес покоя. Абсолютно недвижимый, скованный незримыми узами, я словно был низвергнут в какую-то глубокую бездну. Веки мои были плотно сомкнуты, но в то же время я имел возможность видеть и слышать. Непроглядная дымная мгла, чад костров и пепелищ, окружала меня. Неясные фигуры в чёрных одеяниях — порождения этой мглы — метались передо мной с быстротою вихря. В унисон с ними плясало и корчилось пламя факелов, отбрасывая тени непомерной величины… Откуда-то доносились истошные женские вопли, переходящие в жуткую визгливую многоголосицу, оглушающий треск расщепляемого дерева… гул пламени… зверское рычание, исторгаемое человеческой глоткой… хлёсткие удары острого клинка, будто входящего в коровью тушу… Молитвенные песнопения гулко звучали, казалось, из ниоткуда и отовсюду… И снова бушующее пламя… И сквозь эту дьявольскую мешанину проступало нечто, что поневоле заставляло покрываться холодной испариной… Надрывный, высокий, бессмысленный плач истязаемого младенца… Казалось, это был глас самого беснующегося пламени… Под конец предо мною возник образ матери.
Страница
9 из 14
9 из 14
