Мама?

В других-то местах поглубже стараются хоронить… Воняет, понимаешь ли.

— А…

— А у нас — соль. Она мёртвую плоть пропитывает, что твою солонину в бочке… покойники до-олгонько в просоленной землице лежат. Оттого-то и кладбище наше далеко за городские стены уходит. Здесь-то, при часовне не всех кладут…

— Но тогда почему… — начал Матье.

— Потому что тебе надо учиться, пока есть возможность. Такие вот бесхозные бродяги попадаются редко, а глумиться над телами горожан тебе никто не позволит. Так что в следующий раз сначала вспомни все, что я тебе говорил, чтобы сделать все как следует с первого раза. Чего зенками лупаешь? — рявкнул вдруг он, заставив мальчишку подпрыгнуть. — Зашивай этого бедолагу, сколько ему с развороченным пузом тут лежать?

Матье пыхтел и отдувался, неумело, но старательно стягивая мокрые края разрезов — зашить требовалось не только тот, что он сделал собственноручно, но и те, что остались от когтей. Длинная игла с продетой в неё толстой льняной нитью то и дело норовила выскользнуть и воткнуться в пальцы, но через какое-то — невыносимо долгое по его ощущениям — время он облегчённо выдохнул и отвалился от стола, созерцая дело рук своих. Стежки получились крупные и неровные, да и сами швы выглядели ужасно, но расползаться вроде не спешили.

— За пяльцы тебя посадить, что ли, — покачал головой Ральд. — Помощничек…

Матье вытаращил глаза.

— Ладно, иди, — махнул рукой старик, — сполоснись и дуй бегом к капитану, напомни, что нам этого, — он кивнул на мертвеца, — закопать надо. Как закончат — скажешь.

Место для захоронения было выбрано на дальнем краю кладбища, совсем рядом с могилой матери Матье. Копать пришлось до сумерек: двое арестантов — коловианец и жилистый вертлявый босмер — работали нехотя, то и дело понуждаемые хмурым пожилым стражником. Эльф не столько копал, сколько глумливо сокрушался, что, дескать, хорошее мясо выкидывают, а в Валенвуде бы съели давно — и громко реготал, когда его мающийся похмельем напарник ронял лопату, торопливо зажимал рот и, шатаясь, отходил в сторонку поблевать. И Матье был искренне благодарен стражнику, когда тот после очередного высказывания отвесил остроухому шутнику затрещину, от которой босмер кубарем улетел в недокопанную яму.

Сам же мальчишка, воспользовавшись случаем, надергал неподалеку чахлых по зимней поре цветов манжетки, чтобы положить на могилу матери. Роскошные лотосы, конечно, по его мнению, были бы лучше, но от кладбища до берега всё же было довольно далеко. Злоязыкий босмер, заметив букетик, немедленно проехался на тему солонины и правильных приправ, за что немедленно получил вторую оплеуху от стражника. А тот, повернувшись к Матье, вгляделся в белое от бессильной злости и унижения, с трясущимися губами лицо мальчишки и утешающе потрепал по голове:

— Не слушай его, парень. Не стоит.

Отошел, поднял сидящего на отвале босмера за ворот и глухо рыкнул прямо в худое скуластое лицо, кривящееся в презрительно-ненавидящей гримасе:

— Еще одно слово на тему «мясца», «солонинки» и тому подобных вещей — и я твою деревянную башку сам с плеч смахну. Ты понял меня, выродок остроухий?

— Начальник… — просипел в ответ эльф, дергая шеей — и одновременно осторожно протягивая руку к оружию на поясе стражника, — ответить не боишься?

— Кому ты нужен, тварь, — сплюнул стражник, положив свободную ладонь на рукоять меча — словно почувствовал. — Мне довольно будет сказать, что ты бежать пытался — и никто даже проверять не станет. Еще и наградят. За бдительность.

— А этого, — босмер скосил глаза на коловианца, присевшего поодаль и наблюдающего за происходящим, — тоже замочишь… «при побеге»?

— А этот, — подал тот голос, — только «спасибо» скажет, если тебя пришьют, падла остроухая. Ты у меня вот уже где со своими шуточками! — коловианец резко провёл по горлу ребром ладони.

— Кры…

Эльф не договорил — стражник, по-прежнему держащий его за ворот, крепко встряхнул его, заставив почти подавиться произносимым словом, и тихо, с угрозой, прорычал:

— Так мы поняли друг друга?

— Поняли, начальник, — раскосые глаза босмера злобно сощурились. — Буду нем, как ры-ыба, — издевательски ухмыльнувшись, протянул он.

После этого работа продвигалась в тишине, нарушаемой только скрежетом лопат о землю да тяжёлым дыханием землекопов.

Матье же сидел рядом с могилой матери, аккуратно пристроив на успевший просесть холмик примявшийся букет. В голове его мелькали пока ещё смутные, не желающие оформляться во что-то определённое, идеи и мысли, окрашенные глухими тонами одиночества и тоски по умершей матери.

«Мой мальчик»… — тихо прошелестело в ушах.

Матье встрепенулся, сторожко оглядываясь вокруг. Этот голос он не слышал с той самой кошмарной ночи.

«Я здесь, мой мальчик. Мой дорогой мальчик»…

— Мама?