Добавить в моё избранное
48 мин, 5 сек 3779
А в настоящем дядя холодно отдавал приказания:
— По машинам… выдавить из района… подготовьте ударную группу… глушить как рыбу… тощавое брать живым, и приготовить канистру… да, лично… кто из «шестерок» выживет — стрелять по коленям, и сдавать ментам… пару человек, не больше, для примера хватит… и чтоб ни одна гнида не ушла…
Люди в камуфляже садились в машины, медики закрывали дверцы «неотложки». Я хотел спросить, так что же все-таки с Кристиной, но тут свет померк окончательно.
Сейчас я разрабатываю жилые конструкции для стратосферных, орбитальных и лунных объектов, а Кристина работает в лаборатории трансгенных модификаций. Она говорит, что не помнит тех дней в подвале, но я сомневаюсь в ее словах. Может, действительно помнит только на уровне подсознания — но в свободное время мы дружно занимаемся правозащитной деятельностью. Права ребенка — не такая уж абстрактная категория даже в мире очень-очень современной техники.
С Энтони, оставшимся в Америке, встречаемся редко, хотя я часто вижу его ястребиный профиль на экране головидения. Энтони теперь никому в голову не придет назвать Тошкой. Он не стал доном, зато стал очень важным военным. Иногда я думаю, лучше б он стал доном.
Он продолжил разработки отца, но из Штатов не вернулся. Работает в ВПК Альянса. Золотые червонцы лежат у меня дома, перебирая их, я вспоминаю замок Иф, Констанцию и д» Артаньяна. А документы в ламинате куда-то исчезли.
Я долго посещал психолога и почти не разговаривал. Но не потому, что не мог, а просто не считал нужным. Я про себя думал над тем, как мы с психологом не понимаем друг друга. Я бы предложил ему поговорить о пустынных коридорах интерната для особо важных персон, о редких встречах с такими же очень важными детьми, о Виторе и Витальке. Два человека жили во мне, но психолог работал по точно намеченной программе, и я ему не мешал.
Я выжил, вырос, меня не застрелили претенденты на «наследство» в юности и не порешили в криминальной разборке в зрелости. Я ни разу ни в кого не стрелял и никому не отдавал подобных приказов. Скромно помогаю обживать ближний космос. Занимаюсь проектированием жилых отсеков, созданием рабочего комфорта и домашнего уюта, а вечерами наливаю себе немного виски и звоню Кристине — или перечитываю «Двадцать лет спустя». Хотя прошло, конечно, куда больше двадцати лет…
Мы очень редко встречаемся втроем за семейным столом, ведь встречи такого высокопоставленного чина, как Энтони, с родичами из «вроде бы союзника» не то чтобы предосудительны, но вызывают вопросы. Хотя Энтони настолько высокопоставлен, что сам решает — кому, когда и с кем встречаться. Поэтому иногда залетает на часок. Все-таки брат.
— А знаешь, родители были не святыми, — однажды сказал он, разбалтывая лед в бокале.
Я не нашелся, что ответить. Никто не был свят, но все они были мне дороги. И Энтони, и отец, и мать. Хотя нельзя торговать разработками вооружения направо и налево под прикрытием родственника-мафиози, и ждать, что тебе никто не перекроет кислород. Но когда я прихожу к дорогим — и в денежном эквиваленте тоже — надгробным плитам, я ничего не спрашиваю у тех, кто лежит под ними. Мне бы хотелось многое спросить у того, кто лежит чуть поодаль — у Василия Липецкого, товарища отца, друга, однокашника, соседа, телохранителя, мастера страшных историй, моего единственного друга детства. И псина у него была хорошая. У нее был добрый мокрый язык.
Я бы спросил его только об одном: зачем? Кому принесли счастье эти миллиарды, осевшие на подставных счетах? Они ведь даже не воспользовались ими. Так и жили в этой девятиэтажке, не в силах отойти от Страшного Жуткого Подвала.
Дядя на погиб во время взрыва в собственном джипе. Кто-то его все-таки достал. Его вышвырнуло в снег, и он прожил еще пять часов.
Я не стал преемником: пока я учился в предельно закрытом интернате для детей особо важных персон, дядя строил всех от моего имени, а потом я поступил в университет. Дяде сказал, чтоб умней управлять. Потом была отсрочка для получения второго высшего, потом — для защиты диссертации, потом для командировки на только что основанные «вторые лунные», а потом дядя, умирая, сказал:
— Ты верно выбрал, Витторе. Это мне гореть в геенне огненной за компанию с твоими дорогими родителями, упокой Господь их глупые души… За все отвечу, одно лишь мучит. Сейчас бы пулю в лоб твоему братцу, и Господь, глядишь, и простил бы меня… Но кто же знал — а ты, дон Витторе, даже заради блага моей души и совести не сделаешь этого. Не сможешь. Эх, Виталька…
Я искренне любил дядю — научившего меня жарить яичницу и свозившего меня таки на рыбалку. Но, вырастая, мы узнаем то, что порой хотелось бы не знать. Я искренне верю, что дядя не знал, что в рванувшем доме Котовских спали близнецы. Не знал, что его люди убьют Махровцева вместе с трехлетней дочерью. И мне хочется верить, что утюги, паяльники и снайперские пули… тот дядя, которого я помню, этого, конечно, не знал.
— По машинам… выдавить из района… подготовьте ударную группу… глушить как рыбу… тощавое брать живым, и приготовить канистру… да, лично… кто из «шестерок» выживет — стрелять по коленям, и сдавать ментам… пару человек, не больше, для примера хватит… и чтоб ни одна гнида не ушла…
Люди в камуфляже садились в машины, медики закрывали дверцы «неотложки». Я хотел спросить, так что же все-таки с Кристиной, но тут свет померк окончательно.
Сейчас я разрабатываю жилые конструкции для стратосферных, орбитальных и лунных объектов, а Кристина работает в лаборатории трансгенных модификаций. Она говорит, что не помнит тех дней в подвале, но я сомневаюсь в ее словах. Может, действительно помнит только на уровне подсознания — но в свободное время мы дружно занимаемся правозащитной деятельностью. Права ребенка — не такая уж абстрактная категория даже в мире очень-очень современной техники.
С Энтони, оставшимся в Америке, встречаемся редко, хотя я часто вижу его ястребиный профиль на экране головидения. Энтони теперь никому в голову не придет назвать Тошкой. Он не стал доном, зато стал очень важным военным. Иногда я думаю, лучше б он стал доном.
Он продолжил разработки отца, но из Штатов не вернулся. Работает в ВПК Альянса. Золотые червонцы лежат у меня дома, перебирая их, я вспоминаю замок Иф, Констанцию и д» Артаньяна. А документы в ламинате куда-то исчезли.
Я долго посещал психолога и почти не разговаривал. Но не потому, что не мог, а просто не считал нужным. Я про себя думал над тем, как мы с психологом не понимаем друг друга. Я бы предложил ему поговорить о пустынных коридорах интерната для особо важных персон, о редких встречах с такими же очень важными детьми, о Виторе и Витальке. Два человека жили во мне, но психолог работал по точно намеченной программе, и я ему не мешал.
Я выжил, вырос, меня не застрелили претенденты на «наследство» в юности и не порешили в криминальной разборке в зрелости. Я ни разу ни в кого не стрелял и никому не отдавал подобных приказов. Скромно помогаю обживать ближний космос. Занимаюсь проектированием жилых отсеков, созданием рабочего комфорта и домашнего уюта, а вечерами наливаю себе немного виски и звоню Кристине — или перечитываю «Двадцать лет спустя». Хотя прошло, конечно, куда больше двадцати лет…
Мы очень редко встречаемся втроем за семейным столом, ведь встречи такого высокопоставленного чина, как Энтони, с родичами из «вроде бы союзника» не то чтобы предосудительны, но вызывают вопросы. Хотя Энтони настолько высокопоставлен, что сам решает — кому, когда и с кем встречаться. Поэтому иногда залетает на часок. Все-таки брат.
— А знаешь, родители были не святыми, — однажды сказал он, разбалтывая лед в бокале.
Я не нашелся, что ответить. Никто не был свят, но все они были мне дороги. И Энтони, и отец, и мать. Хотя нельзя торговать разработками вооружения направо и налево под прикрытием родственника-мафиози, и ждать, что тебе никто не перекроет кислород. Но когда я прихожу к дорогим — и в денежном эквиваленте тоже — надгробным плитам, я ничего не спрашиваю у тех, кто лежит под ними. Мне бы хотелось многое спросить у того, кто лежит чуть поодаль — у Василия Липецкого, товарища отца, друга, однокашника, соседа, телохранителя, мастера страшных историй, моего единственного друга детства. И псина у него была хорошая. У нее был добрый мокрый язык.
Я бы спросил его только об одном: зачем? Кому принесли счастье эти миллиарды, осевшие на подставных счетах? Они ведь даже не воспользовались ими. Так и жили в этой девятиэтажке, не в силах отойти от Страшного Жуткого Подвала.
Дядя на погиб во время взрыва в собственном джипе. Кто-то его все-таки достал. Его вышвырнуло в снег, и он прожил еще пять часов.
Я не стал преемником: пока я учился в предельно закрытом интернате для детей особо важных персон, дядя строил всех от моего имени, а потом я поступил в университет. Дяде сказал, чтоб умней управлять. Потом была отсрочка для получения второго высшего, потом — для защиты диссертации, потом для командировки на только что основанные «вторые лунные», а потом дядя, умирая, сказал:
— Ты верно выбрал, Витторе. Это мне гореть в геенне огненной за компанию с твоими дорогими родителями, упокой Господь их глупые души… За все отвечу, одно лишь мучит. Сейчас бы пулю в лоб твоему братцу, и Господь, глядишь, и простил бы меня… Но кто же знал — а ты, дон Витторе, даже заради блага моей души и совести не сделаешь этого. Не сможешь. Эх, Виталька…
Я искренне любил дядю — научившего меня жарить яичницу и свозившего меня таки на рыбалку. Но, вырастая, мы узнаем то, что порой хотелось бы не знать. Я искренне верю, что дядя не знал, что в рванувшем доме Котовских спали близнецы. Не знал, что его люди убьют Махровцева вместе с трехлетней дочерью. И мне хочется верить, что утюги, паяльники и снайперские пули… тот дядя, которого я помню, этого, конечно, не знал.
Страница
12 из 13
12 из 13
