Добавить в моё избранное
48 мин, 5 сек 3771
Картошки, консервов, соков, галет…
«Идиот, тебя же просто спрятали от чужих глаз, как больного проказой от приличных людей — только никакой Шерлок Холмс не найдет тебя здесь, дубинушка, потому что не родился еще врач, который вылечит тебя, урода, монстра, жертву случайной мутации»…
Да когда же ты заткнешься, паразит!
«Не затыкай уши, ты же знаешь, что это правда! Родители спрятали нас от греха подальше, а ты и не понял, дурачок, и это хорошо, иначе тебя отвезут в какой-нибудь институт! А там будут врачи, и они будут тебя изучать, изучать, изучать — иголками, иголками, иголками!»
А когда я выйду, я надеру тебе задницу, как говорит Энтони и как говорят в фильмах! Я пойду к врачу и тебя не станет. Ты исчезнешь, скотина!
«Ты останешься здесь навсегда», — ласково прошептал Витторе.
… Иногда этот подлец затихал, и надолго, но все, что он говорил, стучалось о стенки черепа и требовало осмыслений. И чем дольше я думал о том, что говорил Витторе, тем становилось все страшнее, страшнее. А вдруг, действительно, перегорит лампочка? Я-то понимал, что это бред, и лампочка эта вся из себя особенная, и на всякий случай на предпоследней полке их целый ящик. Но все равно вставал и подкручивал регулятор мощности. Экономил электроэнергию.
Становилось темней и страшней, в голову лезли дурацкие мысли. Вспомнилось и название болезни — клаустрофобия. Впору было пожалеть о том, что я в свои шесть с половиной лет знал слишком много взрослых слов.
Текла по циферблату секундная стрелка, и секунды превращались в года. Шла третья неделя нашего заточения, но я уже давно превратился в столетнего, четырехсотлетнего отшельника, пожирающего свой мозг в поисках новой информации в долгом, очень долгом джойнте. Если бывает что-то более долгое, чем вечность, я его испытал тогда, в подвале, один на один с кирпичом, бетоном, тусклым светом и мягким поролоновым полом.
… По стенам стлались мрачноватые тени, и тусклая лампочка их не разгоняла. Потолок словно стал ниже, но мощности я не прибавлял. Если она никогда не перегорала, это не значит, что она не перегорит никогда, разве не так?
Особенно, если мы тут останемся на всю жизнь.
Когда по часам наступал вечер, я ложился в кровать, под одеяло, брал с собой Кристинку, прижимал ее, и над нами Манхэттеном громоздились полки. Диски, книги, диски, книги, и снова диски. Будет смешно, думал я, если однажды они рухнут на нас потоком информации.
Кристина была теплая, и с ней было не так страшно.
Хотя свет оставался тем же, с наступлением ночи казалось, что комната погружается в океанскую тьму, как «Наутилус» под толщу вод. И все, что у нас есть — двадцать семь кубов воздуха, и еще девять кубов — в подсобке. Их обязательно хватит на двоих. И капитан Немо еще будет жить, и ерунда, что Жюль Верн не написал сиквела, Немо все равно найдет свой Таинственный остров.
Я говорил с Кристиной и сам с собой, с Констанцией и д» Артаньяном, но не мог развеять сгустившуюся атмосферу и приподнять нависший потолок. Не знаю с чего, но стали вспоминаться разные страшные сказки, на которые мастак был Васятя — я говорил, его «замогильный свист» сам по себе стоил десятка ночных кошмаров.
Но и сказки были страшные. Про то, как в горах упал в расщелину молодой солдат, и все решили, что он умер. А он был жив, только сломал хребет. И он лежал и умирал, и не мог пошевелиться, и все ушли — а он остался один, а верил он, что товарищи вернутся, или нет — этого никто вам сказать не может. Вот так.
И еще была сказка про то, как молодой солдат попал в плен. И его заставили съесть свою почку и отрезали все пальцы на руках. А потом он сбежал, но нечаянно попал на поле боя. И когда он шел навстречу своим и кричал: «Это я, братцы! Братцы, это я!», на него наехал свой танк и смял его гусеницами — с мясом.
Дурак я был: когда Васятя хотел рассказать мне про гномов или магов, я просил страшные сказки. И он, закуривая и словно что-то вспоминая, рассказывал.
Про девочку, которой сожгли весь живот утюгом — а потом оказалось, это была не та девочка…
Про мальчика, который оказался «тот», и которому отрезали уши, нос и выкололи глаза…
Про семью, которая сгорела в собственном доме…
Про близнецов, которые мирно спали в кроватке, когда их дом взлетел на воздух…
Про снайперов.
Про киллеров.
Про вампиров и маньяков. Только про вампиров было не страшно.
И опять про войну.
И еще много всяких васятиных сказок приходило ко мне, когда наступал вечер. Иногда мне хотелось, чтобы часы остановились, но они, как и лампочка, были почти вечными. Папина разработка.
А вдруг с ними что-то случилось? Не с часами, с родителями. Эта мысль всколыхнула волосы на голове неожиданно, и иголками пронзила похолодевшие пятки. Вдруг с ними что-то случилось?!
«Идиот, тебя же просто спрятали от чужих глаз, как больного проказой от приличных людей — только никакой Шерлок Холмс не найдет тебя здесь, дубинушка, потому что не родился еще врач, который вылечит тебя, урода, монстра, жертву случайной мутации»…
Да когда же ты заткнешься, паразит!
«Не затыкай уши, ты же знаешь, что это правда! Родители спрятали нас от греха подальше, а ты и не понял, дурачок, и это хорошо, иначе тебя отвезут в какой-нибудь институт! А там будут врачи, и они будут тебя изучать, изучать, изучать — иголками, иголками, иголками!»
А когда я выйду, я надеру тебе задницу, как говорит Энтони и как говорят в фильмах! Я пойду к врачу и тебя не станет. Ты исчезнешь, скотина!
«Ты останешься здесь навсегда», — ласково прошептал Витторе.
… Иногда этот подлец затихал, и надолго, но все, что он говорил, стучалось о стенки черепа и требовало осмыслений. И чем дольше я думал о том, что говорил Витторе, тем становилось все страшнее, страшнее. А вдруг, действительно, перегорит лампочка? Я-то понимал, что это бред, и лампочка эта вся из себя особенная, и на всякий случай на предпоследней полке их целый ящик. Но все равно вставал и подкручивал регулятор мощности. Экономил электроэнергию.
Становилось темней и страшней, в голову лезли дурацкие мысли. Вспомнилось и название болезни — клаустрофобия. Впору было пожалеть о том, что я в свои шесть с половиной лет знал слишком много взрослых слов.
Текла по циферблату секундная стрелка, и секунды превращались в года. Шла третья неделя нашего заточения, но я уже давно превратился в столетнего, четырехсотлетнего отшельника, пожирающего свой мозг в поисках новой информации в долгом, очень долгом джойнте. Если бывает что-то более долгое, чем вечность, я его испытал тогда, в подвале, один на один с кирпичом, бетоном, тусклым светом и мягким поролоновым полом.
… По стенам стлались мрачноватые тени, и тусклая лампочка их не разгоняла. Потолок словно стал ниже, но мощности я не прибавлял. Если она никогда не перегорала, это не значит, что она не перегорит никогда, разве не так?
Особенно, если мы тут останемся на всю жизнь.
Когда по часам наступал вечер, я ложился в кровать, под одеяло, брал с собой Кристинку, прижимал ее, и над нами Манхэттеном громоздились полки. Диски, книги, диски, книги, и снова диски. Будет смешно, думал я, если однажды они рухнут на нас потоком информации.
Кристина была теплая, и с ней было не так страшно.
Хотя свет оставался тем же, с наступлением ночи казалось, что комната погружается в океанскую тьму, как «Наутилус» под толщу вод. И все, что у нас есть — двадцать семь кубов воздуха, и еще девять кубов — в подсобке. Их обязательно хватит на двоих. И капитан Немо еще будет жить, и ерунда, что Жюль Верн не написал сиквела, Немо все равно найдет свой Таинственный остров.
Я говорил с Кристиной и сам с собой, с Констанцией и д» Артаньяном, но не мог развеять сгустившуюся атмосферу и приподнять нависший потолок. Не знаю с чего, но стали вспоминаться разные страшные сказки, на которые мастак был Васятя — я говорил, его «замогильный свист» сам по себе стоил десятка ночных кошмаров.
Но и сказки были страшные. Про то, как в горах упал в расщелину молодой солдат, и все решили, что он умер. А он был жив, только сломал хребет. И он лежал и умирал, и не мог пошевелиться, и все ушли — а он остался один, а верил он, что товарищи вернутся, или нет — этого никто вам сказать не может. Вот так.
И еще была сказка про то, как молодой солдат попал в плен. И его заставили съесть свою почку и отрезали все пальцы на руках. А потом он сбежал, но нечаянно попал на поле боя. И когда он шел навстречу своим и кричал: «Это я, братцы! Братцы, это я!», на него наехал свой танк и смял его гусеницами — с мясом.
Дурак я был: когда Васятя хотел рассказать мне про гномов или магов, я просил страшные сказки. И он, закуривая и словно что-то вспоминая, рассказывал.
Про девочку, которой сожгли весь живот утюгом — а потом оказалось, это была не та девочка…
Про мальчика, который оказался «тот», и которому отрезали уши, нос и выкололи глаза…
Про семью, которая сгорела в собственном доме…
Про близнецов, которые мирно спали в кроватке, когда их дом взлетел на воздух…
Про снайперов.
Про киллеров.
Про вампиров и маньяков. Только про вампиров было не страшно.
И опять про войну.
И еще много всяких васятиных сказок приходило ко мне, когда наступал вечер. Иногда мне хотелось, чтобы часы остановились, но они, как и лампочка, были почти вечными. Папина разработка.
А вдруг с ними что-то случилось? Не с часами, с родителями. Эта мысль всколыхнула волосы на голове неожиданно, и иголками пронзила похолодевшие пятки. Вдруг с ними что-то случилось?!
Страница
6 из 13
6 из 13
