Добавить в моё избранное
48 мин, 5 сек 3774
Но мама все равно ставила банки в подвал «на время».
А у бабушки в саду черешня.
Язвы и язвочки отчаянно чесались, и я раздирал ногтями едва затянувшиеся сукровицей раны. И мамы, которая строго отругает и пожалеет, рядом не было. Не было даже Васяти, который рассмешит своими дурацкими садистскими стишками и расскажет какой-нибудь ужас про горячие точки.
Теперь, наверное, весь мир превратился в одну горячую точку. А для меня он сжался в точку размеров Страшного Жуткого Подвала.
Было плохо и больно, и я с трудом разлеплял гноящиеся глаза. Страшная штука эта аллергия, напиться бы снотворного — и заснуть, навсегда. От супрастина клонило в сон, но сон был небесконечен, а Кристинку надо было кормить, купать, надо было менять ей подгузники. Все это делать надо было руками, покрытыми трещинами, язвочками, коростой. Кристина смотрела на меня большими глазами и почти не хныкала, будто все понимала. А может, и понимала. И я стоически мазал обнажившееся мясо зеленкой. Не умирать же Кристине от голода.
Рыбок я отнес в утилизатор и похоронил без почестей. Думал я в этот момент о том, как неделю назад размышлял, что будет, если придавить Кристинку подушкой и приходил в сладкую замирающую жуть от мысли о непоправимости и желанности постичь эту непоправимость. Сейчас такого желания не было. На душе было мрачно. Витторе, слава Богу, молчал.
Однажды, собирая игрушки за Кристинкой, обживающей скудные метры пола, я задумался над неожиданно явившейся в голову мыслью. Кристина пыталась встать, опираясь на все четыре лапки и смешно оттопырив попку. Конечно же, она завалилась на бочок, а я подумал — а вдруг мы остались в мире одни? Адам и Ева. Я подумал, что она моя сестра, но дети Адама тоже были стеснены в выборе. Да-да, я был вполне продвинутым шестилетним ребенком, и у меня была «Энциклопедия», та самая, где написано, что шестилетний ребенок должен различать климакс и менструацию…
«Дурачок, — нашептывал Витторе. — Ты придумал себе атомную войну, а они просто забыли о тебе, отдыхая под пальмами в Таиланде».
… Потом все наладилось. Шел обыкновенный день в бесконечном ряду таких же однообразных дней. Кристинка улыбалась мне, звала, махала ручками. Она начала ползать, ползать по рваным ранам мягкого пола. Мира не существовало, словно мы оказались на космическом корабле.
Я разломал все диски с играми о постядере. Я не хотел играть на фоне развалин. Разломал и диски с войнами. А потом и с убийствами — не понимая, как я мог раньше убивать ненастоящих, но все-таки людей. Пока не остался один.
Говорят, самый страшный для человека страх — страх одиночества. Не знаю, как для других, но я больше всего боялся потерять Кристину.
Первыми умерли крысы.
А потом заболела сестра.
… Белые меховые комочки появились в моей жизни тогда, когда я очень хотел черепаху. Сжав в руке разноцветные бумажки, я пошел с родителями в зоомагазин — в первый раз, когда я пошел в магазин с родителями! — и оказался в царстве питонов, попугаев и невообразимой роскоши. Разбегались глаза. Огромный продавец с улыбкой глядел на меня сверху вниз и подмигивал сразу двумя глазами: «Ну что, малыш, тебе, наверное, пирожок с корочкой?». Пирожок с корочкой — это и была черепаха. Уже потом я узнал анекдот про Чебурашку, где он стреляет в тире, получает черепаху, приходит снова, снова стреляет — ему дают мягкую игрушку, а эта ушастая сволочь спрашивает: «А нет ли у вас еще одного такого вкусного пирожка с корочкой?». Анекдот рассказывал, конечно, Васятя, и весело щербился. В подвал я черепаху не взял — я же рассчитывал вернуться домой к обеду и покормить ее… Тортиллка осталась наверху, и теперь ее, конечно, в живых уже не было. Наверное, она там уже хорошо прожарилась.
Но и белых крыс, Констанции и д» Артаньяна, купленных в тот же день в зоомагазине «в нагрузку», тоже не стало. Они прожили чуть дольше, потому что мама боялась крыс и запрещала держать их в квартире — только в подвале. Так что мамина мышебоязнь, как называл это свойство психики папа, подарила Констанции и д» Артаньяну пару лишних недель жизни… Но вот и они ушли в свой зверюшный рай. Я не успел даже оплакать их как следует, закрыв за ними дверцу утилизатора, потому что наступала новая беда, тревожно заставляя колотиться сердце. Я загнал поглубже этого психопата и паникера Витора, и занялся делом: лечением сестры. И Витторе отделился, и перестал существовать, потому что сейчас в этом мире оставались лишь мы двое: я и Кристина, и надо было во что бы то ни стало сохранить ее хрупкую жизнь, сохранить, сохранить, сохранить…
У меня, конечно, была аптечка — на самые простые случаи. Что с Кристей, чем ее лечить — я не знал. Гладил по влажным волосикам, целовал в горячий лобик, а она орала, орала и орала — утром, днем, вечером, и я двое суток спал урывками. Потом, кажется, перестал спать совсем. Одно утешало — раз кричит, значит, жива.
А у бабушки в саду черешня.
Язвы и язвочки отчаянно чесались, и я раздирал ногтями едва затянувшиеся сукровицей раны. И мамы, которая строго отругает и пожалеет, рядом не было. Не было даже Васяти, который рассмешит своими дурацкими садистскими стишками и расскажет какой-нибудь ужас про горячие точки.
Теперь, наверное, весь мир превратился в одну горячую точку. А для меня он сжался в точку размеров Страшного Жуткого Подвала.
Было плохо и больно, и я с трудом разлеплял гноящиеся глаза. Страшная штука эта аллергия, напиться бы снотворного — и заснуть, навсегда. От супрастина клонило в сон, но сон был небесконечен, а Кристинку надо было кормить, купать, надо было менять ей подгузники. Все это делать надо было руками, покрытыми трещинами, язвочками, коростой. Кристина смотрела на меня большими глазами и почти не хныкала, будто все понимала. А может, и понимала. И я стоически мазал обнажившееся мясо зеленкой. Не умирать же Кристине от голода.
Рыбок я отнес в утилизатор и похоронил без почестей. Думал я в этот момент о том, как неделю назад размышлял, что будет, если придавить Кристинку подушкой и приходил в сладкую замирающую жуть от мысли о непоправимости и желанности постичь эту непоправимость. Сейчас такого желания не было. На душе было мрачно. Витторе, слава Богу, молчал.
Однажды, собирая игрушки за Кристинкой, обживающей скудные метры пола, я задумался над неожиданно явившейся в голову мыслью. Кристина пыталась встать, опираясь на все четыре лапки и смешно оттопырив попку. Конечно же, она завалилась на бочок, а я подумал — а вдруг мы остались в мире одни? Адам и Ева. Я подумал, что она моя сестра, но дети Адама тоже были стеснены в выборе. Да-да, я был вполне продвинутым шестилетним ребенком, и у меня была «Энциклопедия», та самая, где написано, что шестилетний ребенок должен различать климакс и менструацию…
«Дурачок, — нашептывал Витторе. — Ты придумал себе атомную войну, а они просто забыли о тебе, отдыхая под пальмами в Таиланде».
… Потом все наладилось. Шел обыкновенный день в бесконечном ряду таких же однообразных дней. Кристинка улыбалась мне, звала, махала ручками. Она начала ползать, ползать по рваным ранам мягкого пола. Мира не существовало, словно мы оказались на космическом корабле.
Я разломал все диски с играми о постядере. Я не хотел играть на фоне развалин. Разломал и диски с войнами. А потом и с убийствами — не понимая, как я мог раньше убивать ненастоящих, но все-таки людей. Пока не остался один.
Говорят, самый страшный для человека страх — страх одиночества. Не знаю, как для других, но я больше всего боялся потерять Кристину.
Первыми умерли крысы.
А потом заболела сестра.
… Белые меховые комочки появились в моей жизни тогда, когда я очень хотел черепаху. Сжав в руке разноцветные бумажки, я пошел с родителями в зоомагазин — в первый раз, когда я пошел в магазин с родителями! — и оказался в царстве питонов, попугаев и невообразимой роскоши. Разбегались глаза. Огромный продавец с улыбкой глядел на меня сверху вниз и подмигивал сразу двумя глазами: «Ну что, малыш, тебе, наверное, пирожок с корочкой?». Пирожок с корочкой — это и была черепаха. Уже потом я узнал анекдот про Чебурашку, где он стреляет в тире, получает черепаху, приходит снова, снова стреляет — ему дают мягкую игрушку, а эта ушастая сволочь спрашивает: «А нет ли у вас еще одного такого вкусного пирожка с корочкой?». Анекдот рассказывал, конечно, Васятя, и весело щербился. В подвал я черепаху не взял — я же рассчитывал вернуться домой к обеду и покормить ее… Тортиллка осталась наверху, и теперь ее, конечно, в живых уже не было. Наверное, она там уже хорошо прожарилась.
Но и белых крыс, Констанции и д» Артаньяна, купленных в тот же день в зоомагазине «в нагрузку», тоже не стало. Они прожили чуть дольше, потому что мама боялась крыс и запрещала держать их в квартире — только в подвале. Так что мамина мышебоязнь, как называл это свойство психики папа, подарила Констанции и д» Артаньяну пару лишних недель жизни… Но вот и они ушли в свой зверюшный рай. Я не успел даже оплакать их как следует, закрыв за ними дверцу утилизатора, потому что наступала новая беда, тревожно заставляя колотиться сердце. Я загнал поглубже этого психопата и паникера Витора, и занялся делом: лечением сестры. И Витторе отделился, и перестал существовать, потому что сейчас в этом мире оставались лишь мы двое: я и Кристина, и надо было во что бы то ни стало сохранить ее хрупкую жизнь, сохранить, сохранить, сохранить…
У меня, конечно, была аптечка — на самые простые случаи. Что с Кристей, чем ее лечить — я не знал. Гладил по влажным волосикам, целовал в горячий лобик, а она орала, орала и орала — утром, днем, вечером, и я двое суток спал урывками. Потом, кажется, перестал спать совсем. Одно утешало — раз кричит, значит, жива.
Страница
9 из 13
9 из 13
