Хрю-хрю

» — и через секунду, когда машина уже выехала на шоссе и скрылась за поворотом, всеобщее ликование:

Гоооол! Гоооол!

Я проводил машину тоскующим взглядом, каким провожают журавлей. До трагедии не хватило мига.

Сволочь! — своим истошным криком Маша спасла всех нас. Я со страхом посмотрел на Марусю: жива! Она лежала на траве, я стоял с топором в руках и то, что спортивная юбочка ее была неприлично задрана, в наличии топора, не вызывала никаких подозрений. — Что ты делаешь!? Не убивай ее! Зачем? За что?

Меня передернуло. Опоздай Маша хоть на десять секунд…

Топор выскользнул на траву.

Я … я запутался… где столько свинок взять?

Маша гладила меня по голове, успокаивала.

Они придут за мной… — всхлипывал я. — Который час?

Полдень. Я обедать хотела позвать.

Полдень! Скоро автобус в райцентр. Уезжать вам надо. Обеим. Сейчас. Потом будет поздно. Я дам денег на билет и на первое время.

А ты? — спросила Маруся.

Я не могу. У меня работа, уеду — поставят прогул.

Женщины не заставили долго себя уговаривать. Я проводил их до остановки. Маруся как была — в спортивном костюме, Маша — в домашнем халате и тапках на босу ногу.

Я позвоню! — успокоил я жену, сажая женщин в автобус. Автобус закрыл двери и скрылся за поворотом.

Я вздохнул облегченно, утерев испарину со лба. Вернулся за топором, и смело направился в Окоемово на добычу оставшихся черепов, твердя, словно заклинание:

К Титычу! К Гайвазу! К Титычу! К Гайвазу!

Куда податься бедному лесничему, загнанному скверными обстоятельствами в дальний угол, похожий на угол кладовки, в которой я нашел запылившийся череп Андреича?

Бедному лесничему ничего не остается, как окрыситься и действовать на опережение.

Приблизительно так думал я, твердо и бесповоротно шагая к дому Титыча. Душу тревожило присутствие в видении про арест лучшего институтского друга, а ныне — директора лесхоза Сергея Ромуальдовича Кнороза. «Просто видение!» — успокаивал я себя, но душу все равно бередило: здесь, в Окоемове ничто не случается «просто» — даже видения, в этом я успел убедиться.

Вот и высокий из двухметровых досок глухой забор Титыча. Не доходя до калитки, я взобрался на него, напротив окна.

За окном Титыч пил за столом чай, доставая серебряными щипчиками из розеточки кусковой сахар сразу по два кубика.

Кабанчик хлебал из казанка горячее варево, не обращая вокруг, в том числе и на меня, никакого внимания. Я наблюдал через окно за Титычем, слышал аппетитное чавканье и позвякивание толстой цепи.

«Привязан!» — я спрыгнул на вражескую территорию и, согнувшись, держа топор наперевес, подкрался с подветренной стороны к будке. Движения сделались уверенными, чисто механическими, будто не привыкать было подкрадываться с топором к жертве.

Боря ухом не повел и щетинку не успел навострить — топор тенью хищной птицы упал на мощную шею. Что-то хрустнуло, хрястнуло, стукнуло — голова, отлетев, закатилась за будку.

В сознании высветилась картинка: Титыч выронил серебряные щипчики — кусочки сахара игральными костяшками бряцнули о пол. Титыч схватился за сердце и, изумившись, стал медленно подниматься со стула…

Я подобрал голову Бори, засунул ее в мешок, обтер топор, кинул его к голове и направился к калитке.

Хэээй! — хрипло, как выстрел крикнули сзади. Я вздрогнул, резко обернулся. В дверях, опираясь о косяк, еле стоял Титыч. Из горла его хлестала кровь — Хээей!

Он что-то хотел сказать, сделал шаг и рухнул с лестницы. Рука его дотянулась до моего сапога, судорожно цапнула голенище. Я в ужасе отпрянул — пальцы Титыча сжали, выдрав с корнем, обагренную кровью траву…

Я дождался ночи. Где-то там, под ясными, яркими звездами в грязном дырявом сарае возле коттеджа Гайваза, будто заложник, спала, зарыв пятачок в землю, последняя окоемовская свинка. «Я спасу ее!» — героически подумалось, я исполнился решимости, на которую только способен русский человек, идущий на правое дело. Пусть потом я зарежу ее, но сейчас, во что бы то ни стало — спасу! За высоким, как у Титыча, забором собак не было. Дождавшись, когда выблядки не то чечена, не то осетина, промаршировав под бембо-мембовы маршики, разбредутся по домам тенью, если не отца Гамлета, то лесничего Андреича, подкрался я к Гайвазову коттеджу, перемахнул через изгородь и сбил монтировкой с двери свинарника амбарный замок.

Светила половинка луны, ее отраженного неверного света едва хватило, чтобы различить в темноте уставившиеся на меня в немом вопросе маленькие грустные глазки и блестящий влажный пятачок.

Пойдем со мной! Ты будешь свободной! — сказал я свинье.

Она поднялась с земли и, не издавая ни визга, ни хрюка пошла за мной.

Какая тощая! — ужаснулся я, когда мы вышли на улицу. Она была еще грязной и вонючей.