41 мин, 34 сек 4111
Тревожно куковала кукушка, гудели напуганные овода. Титыч поднял за лямку каску с головы. Перевернутые, не успевшие удивиться глаза Кухлевского, смотрели с веселым прищуром. Титыч протянул каску мне:
— Стой здесь! Жди! — и исчез в ельнике.
Сколько я, беспомощный и одинокий, охреневал в самом сердце леса — пять минут или пять часов — не помню. Ошалелый, стоял, как приказал Титыч, не двигаясь, без мыслей, без желаний, без чувств. Очнулся от нарастающего хруста веток.
« Титыч! — сердце ухнуло филином. — Вдруг он и меня — вжик! — пилой!»
Из ельника, втягивая ноздрями воздух, выскочил кабан-секач. Он похрюкивал.
Вздох облегчения:«Не вжик!» сменился внутренним, ступорящим душу воплем:
— Титыч!
Я не заметил, как вопль прорвался наружу. Я уже не орал, а истерично визжал среди леса:
— Титыч!
Воинственно опустив окровавленные клыки, вепрь бил копытом, в заплывших кровью глазках проживала смерть. Я понял, что никто не поможет, перестал кричать.
Секач ринулся на меня. Я неловко отмахнулся топором, но удар получился: кабан тупо застыл, как в «замри», любимой игре моих ребятишек — и рухнул в прошлогоднюю листву.
Я рванул без оглядки, не разбирая пути. Сучья хлестали лицо, трещали, как совсем недавно под кабаном и — тысячу лет назад под Титычем. Всю ночь я блуждал, проклиная родной коллектив НИИ Лесного Хозяйства, внутренний голос и Сергея Ремуальдовича Кнороза. Только под утро, рваный и ободранный, со ссадинами и кровоподтеками, я выбрался к Окоемову. Будто вор и тать, огородами и бором подкрался до усадьбы лесничества и, мелкими перебежками негодяя, — от трактора к трактору — добрался до дома, постучал в окно:
— Маша! Маша! Открой! Это я!
Жена щелкала замками, гремела затворами, дверь приоткрылась. Родное перепуганное лицо выглянуло из-за двери. И перекосилось, от ужаса, словно косяк этой самой двери. Маша завизжала, как бензопила Титыча, захлопнула дверь.
Тут только ко мне вернулось чувство реальности. Как к близорукому человеку возвращается зрение, когда он наденет очки. Я заметил, что в одной руке держу окровавленное орудие убийства — топор, в другой — каску с головой Кухлевского.
Я опять постучал в окно.
Маша! Маша, пусти! Не бойся! Я все объясню!
В доме тишина царила долго. Замки все-таки защелкали. Меня впустили за порог.
Господи! — Маша всплеснула руками — Что же это?!
Это не я… не я… Титыч убил… А я — единственный свидетель!
Хотелось спрятаться в кладовку, пересидеть, переждать, пока все не уладится. Это ошибка, милиция разберется, я ведь не убивал!
Странно, но камнем на шее висело чувство вины.
Жена освободила голову несчастного от каски.
Закопай на свалке. Да обсыпь табаком, чтобы не разрыли собаки!
Но я не послушал жены. Закопать вещественное доказательство вины Титыча! Нет, нет, и нет! Украдкой от супруги, брезгливо держа голову за волосы, бросил ее в кладовку. Голова все так же весело щурилась.
Я взял лопату, вышел на улицу, выкопал на свалке возле туалета неглубокую ямку, бросил в нее консервную банку, закопал, табак, скрутив из газеты самокрутку, скурил и вернулся домой.
Маша тщательно отмыла каску и топор, заштопала одежду.
Что будем делать? — не выдержав, она зарыдала.
Никуда я отсюда не уеду! — ответил я.
Кривоногий помощник, казалось, знал все. По крайней мере, смотрел с усмешечкой.
Кухлевский не вышел, начальник! Забухал, наверное.
А Титыч?
А что — Титыч? Титыч как штык! — помощник нагло ухмыльнулся — на нем лесничество держится.
Я поздоровался с подчиненными за руку. Титыч приветствовал меня спокойно и дружелюбно. Лоб его был перехвачен тряпице, а капли крови, если они и были, смылись с лица утренним умыванием.
Работа на делянке спорилась. Титыч валил лес с Вадимом, сам трелевал на тракторе, мастерица точковала кубатуру. И не мешали ни мошкара, ни оводы работе. И ни что не напоминало о Кухлевском. Даже его отсутствие.
С работы ехали с песнями. Вадим обладал сочным приятным басом. Он старался вытянуть под Шаляпина «Вдоль по Питерской»… и это у него почти получалось.
Домой я пришел в хорошем настроении, покушал — жена приготовила картошку с местными грибочками очень вкусно, как в Москве, — и тут только вспомнил о голове Кухлевского.
Чушь какая-то вчера приснилась! — подумал я, но на всякий случай заглянул в кладовку.
Голова лежала на ухе, спекшиеся с кровью волосы упали на один глаз. Кухлевский, казалось, подмигивал.
Я ничего не сказал принявшийся за уборку Маше, сел смотреть телевизор, а перед глазами шумел ельник, ломал сучья Титыч — секач, падала в мох защитная каска. Подумалось: все кончено! Кухлевского будут искать, голову обнаружат, а это улика, меня посадят.
Страница
4 из 12
4 из 12