Хрю-хрю

Тревожно куковала кукушка, гудели напуганные овода. Титыч поднял за лямку каску с головы. Перевернутые, не успевшие удивиться глаза Кухлевского, смотрели с веселым прищуром. Титыч протянул каску мне:

— Стой здесь! Жди! — и исчез в ельнике.

Сколько я, беспомощный и одинокий, охреневал в самом сердце леса — пять минут или пять часов — не помню. Ошалелый, стоял, как приказал Титыч, не двигаясь, без мыслей, без желаний, без чувств. Очнулся от нарастающего хруста веток.

« Титыч! — сердце ухнуло филином. — Вдруг он и меня — вжик! — пилой!»

Из ельника, втягивая ноздрями воздух, выскочил кабан-секач. Он похрюкивал.

Вздох облегчения:«Не вжик!» сменился внутренним, ступорящим душу воплем:

— Титыч!

Я не заметил, как вопль прорвался наружу. Я уже не орал, а истерично визжал среди леса:

— Титыч!

Воинственно опустив окровавленные клыки, вепрь бил копытом, в заплывших кровью глазках проживала смерть. Я понял, что никто не поможет, перестал кричать.

Секач ринулся на меня. Я неловко отмахнулся топором, но удар получился: кабан тупо застыл, как в «замри», любимой игре моих ребятишек — и рухнул в прошлогоднюю листву.

Я рванул без оглядки, не разбирая пути. Сучья хлестали лицо, трещали, как совсем недавно под кабаном и — тысячу лет назад под Титычем. Всю ночь я блуждал, проклиная родной коллектив НИИ Лесного Хозяйства, внутренний голос и Сергея Ремуальдовича Кнороза. Только под утро, рваный и ободранный, со ссадинами и кровоподтеками, я выбрался к Окоемову. Будто вор и тать, огородами и бором подкрался до усадьбы лесничества и, мелкими перебежками негодяя, — от трактора к трактору — добрался до дома, постучал в окно:

— Маша! Маша! Открой! Это я!

Жена щелкала замками, гремела затворами, дверь приоткрылась. Родное перепуганное лицо выглянуло из-за двери. И перекосилось, от ужаса, словно косяк этой самой двери. Маша завизжала, как бензопила Титыча, захлопнула дверь.

Тут только ко мне вернулось чувство реальности. Как к близорукому человеку возвращается зрение, когда он наденет очки. Я заметил, что в одной руке держу окровавленное орудие убийства — топор, в другой — каску с головой Кухлевского.

Я опять постучал в окно.

Маша! Маша, пусти! Не бойся! Я все объясню!

В доме тишина царила долго. Замки все-таки защелкали. Меня впустили за порог.

Господи! — Маша всплеснула руками — Что же это?!

Это не я… не я… Титыч убил… А я — единственный свидетель!

Хотелось спрятаться в кладовку, пересидеть, переждать, пока все не уладится. Это ошибка, милиция разберется, я ведь не убивал!

Странно, но камнем на шее висело чувство вины.

Жена освободила голову несчастного от каски.

Закопай на свалке. Да обсыпь табаком, чтобы не разрыли собаки!

Но я не послушал жены. Закопать вещественное доказательство вины Титыча! Нет, нет, и нет! Украдкой от супруги, брезгливо держа голову за волосы, бросил ее в кладовку. Голова все так же весело щурилась.

Я взял лопату, вышел на улицу, выкопал на свалке возле туалета неглубокую ямку, бросил в нее консервную банку, закопал, табак, скрутив из газеты самокрутку, скурил и вернулся домой.

Маша тщательно отмыла каску и топор, заштопала одежду.

Что будем делать? — не выдержав, она зарыдала.

Никуда я отсюда не уеду! — ответил я.

Кривоногий помощник, казалось, знал все. По крайней мере, смотрел с усмешечкой.

Кухлевский не вышел, начальник! Забухал, наверное.

А Титыч?

А что — Титыч? Титыч как штык! — помощник нагло ухмыльнулся — на нем лесничество держится.

Я поздоровался с подчиненными за руку. Титыч приветствовал меня спокойно и дружелюбно. Лоб его был перехвачен тряпице, а капли крови, если они и были, смылись с лица утренним умыванием.

Работа на делянке спорилась. Титыч валил лес с Вадимом, сам трелевал на тракторе, мастерица точковала кубатуру. И не мешали ни мошкара, ни оводы работе. И ни что не напоминало о Кухлевском. Даже его отсутствие.

С работы ехали с песнями. Вадим обладал сочным приятным басом. Он старался вытянуть под Шаляпина «Вдоль по Питерской»… и это у него почти получалось.

Домой я пришел в хорошем настроении, покушал — жена приготовила картошку с местными грибочками очень вкусно, как в Москве, — и тут только вспомнил о голове Кухлевского.

Чушь какая-то вчера приснилась! — подумал я, но на всякий случай заглянул в кладовку.

Голова лежала на ухе, спекшиеся с кровью волосы упали на один глаз. Кухлевский, казалось, подмигивал.

Я ничего не сказал принявшийся за уборку Маше, сел смотреть телевизор, а перед глазами шумел ельник, ломал сучья Титыч — секач, падала в мох защитная каска. Подумалось: все кончено! Кухлевского будут искать, голову обнаружат, а это улика, меня посадят.