Добавить в моё избранное
41 мин, 34 сек 4112
Ничего не докажешь!
Маша мела возле кладовки.
Милая! На ночь не метут! — вскочил я с кресла.
Я немножко. Мусора сколько с леса наносил!
Машенька! — отобрал я у нее веник — отдохни! Ты как пчелка! То у плиты, то в огороде, теперь — уборка! Ты устала! Пойдем, телевизор посмотрим! — я обнял ее за плечи и медленно отвел от страшной двери.
По телевизору показывали почему-то сказку про трех веселых поросят. Детскую сказку во взрослое время. Ниф, Наф, Нуф. Поросята боялись серого волка. Нуф оказался вдруг свинкой-девочкой и очень похож на мастерицу Марусю. Веселые свинки жизнеутверждающе хрюкали, валили бензопилой деревья, каски, головы…
Что с тобой? — растолкала меня жена — ты кричишь!?
Я не заметил, как уснул. Давно выключен телевизор, свет фонаря за окном рассеивался по стеклу, в лесу кричала ночная птица.
Все хорошо! Все хорошо! Приснилось что-то, не помню что. Спи, милая! — отвечал я и опять через мгновение — головы, головы, головы, поросята с бензопилами наперевес, кровавый бред в глухом подмосковном ельнике.
Титыч, не надо! — останавливал Наф секача-папу. — Не надо голову поперек! Надо вдоль, вдоль! Дольками!
Я понял! Я все понял! Чтобы заплутать, запутать следы нужно много-много черепов. Вадим говорил, череп свиньи похож на человеческий. Я раздобуду десять, двадцать, нет, тридцать черепов и голову Кухлевского среди них спрячу так, что мать родная не узнает, не то, что милиция! Эта мысль вернула к жизни. Я стану истинным коллекционером! Буду собирать черепа свиней, как делал Андреич, прежний лесничий!
Стоп! Значит, Андреич коллекционировал черепа неспроста, значит, повод был…
Я вышел на разведку по вопросу количества свиных голов села Окоемова. Позади конторы на лужайке помощник играл в бадминтон с мастерицей Марусей. Они с напряженными улыбками следили за полетом волана; ракетки с хлестом рассекали воздух, волан взвивался в небо, с одной стороны, зависал жаворонком и на излете со свистом вновь взвивался ввысь. Игроки топтали лужайку, радостно крича, причем у Вадима на кривых ножках получалось забавно, но споро. Маруся возбужденно взвизгивала во время удара, но воланчику нет-нет, да удавалось нырнуть в траву, чаще возле мастерицы. Вадим выигрывал. Но меня занимало другое: как узнать, водятся ли свиньи в Окоемове, они не бродят, как собаки, по селу, не щиплют травку будто гуси, не дают, словно коровы, молока. Свиньи тихо стоят по своим свинарникам, или лежат, зарывшись по уши в пыль и грязь, и блаженно похрюкивают, всячески наслаждаясь жизнью. А я их не слышу. Хотя должен лишить их всяческого наслаждения, да и собственно всяческой жизни должен лишить. Я или свиньи? Свиньи или я? — вот вопрос, вынесенный кровавой строкой с подачи кабана-Титыча в тайный лозунг села Окоемова.
Из одного двора звучала странная для здешних мест музыка. По шипению понятно было, что играла пластинка. И как-то музыка не совпадала ни с окоемовским пейзажем, ни с лесом, что сразу за селом, ни с речкой, серебрящейся вдоль соснового бора, ни с пористыми облачками под синью бездонного неба. Музыка эта не совпадала ни с сонливостью туповатых лиц местных юнцов, лузгающих на скамейках у клуба семечки. То не хард был и не поп, ни рейв и не техно, тем более ни русские, да и не нерусские народные песни.
Играли марши. Нацистские марши. Торжественная мелодия медных труб звала, как зовет только труба — выстроиться по росту в шеренгу по четыре и маршировать колонной вдоль трибуны с эксцеленцем. С животными, попадавшими под действие славных звуков, происходила метаморфоза: гуси вышагивали перепончатыми ластами, словно бюргеры, собаки, приняв напряженную стойку «сидеть!», пряли ушами и таращились преданно, как мальчики из команды «гитлер-югенд», свиньи там, в хлевах были свиньи и хрюкали «хайль!» О! Надо лишь только внимательно прислушаться и тогда через посторонние звуки пробьется вожделенное хрюканье. Я исполнился уверенности, что в доме, из которого несется «хали-хало!» непременно держат поросенка. Открыв калитку, я вошел во двор. Навстречу направлялся кучерявый мулат, одетый в оранжевый костюм, желтую сорочку и черную бабочку, которая как бы присела на яркий цветок. Невольно — взглядом — я искал связку бананов в его руках.
Знаю! Вы — наш новый лесник — произнес мулат на чистом русском. — А я фермер — Порфирий Мбхнытыч Бемба-Мемба. Пытаюсь вот накормить наш народ картошкой, капустой, мяском! «Наш — это чей?» — хотел я уточнить, но, будучи от природы воспитанным, постеснялся.
Мы расположились под трапециидальным деревом декоративного можжевельника. Солнце, словно от неожиданности, зажарило как в тропиках. Фермер принес холодного пива.
Порфирий Мбхнытыч! — спотыкаясь на отчестве, я откупорил холодную банку «баварии» — я к вам зашел на звуки музыки.
Да, понимаю — улыбнулся он грустно — она вам мешает, как и всем.
Маша мела возле кладовки.
Милая! На ночь не метут! — вскочил я с кресла.
Я немножко. Мусора сколько с леса наносил!
Машенька! — отобрал я у нее веник — отдохни! Ты как пчелка! То у плиты, то в огороде, теперь — уборка! Ты устала! Пойдем, телевизор посмотрим! — я обнял ее за плечи и медленно отвел от страшной двери.
По телевизору показывали почему-то сказку про трех веселых поросят. Детскую сказку во взрослое время. Ниф, Наф, Нуф. Поросята боялись серого волка. Нуф оказался вдруг свинкой-девочкой и очень похож на мастерицу Марусю. Веселые свинки жизнеутверждающе хрюкали, валили бензопилой деревья, каски, головы…
Что с тобой? — растолкала меня жена — ты кричишь!?
Я не заметил, как уснул. Давно выключен телевизор, свет фонаря за окном рассеивался по стеклу, в лесу кричала ночная птица.
Все хорошо! Все хорошо! Приснилось что-то, не помню что. Спи, милая! — отвечал я и опять через мгновение — головы, головы, головы, поросята с бензопилами наперевес, кровавый бред в глухом подмосковном ельнике.
Титыч, не надо! — останавливал Наф секача-папу. — Не надо голову поперек! Надо вдоль, вдоль! Дольками!
Я понял! Я все понял! Чтобы заплутать, запутать следы нужно много-много черепов. Вадим говорил, череп свиньи похож на человеческий. Я раздобуду десять, двадцать, нет, тридцать черепов и голову Кухлевского среди них спрячу так, что мать родная не узнает, не то, что милиция! Эта мысль вернула к жизни. Я стану истинным коллекционером! Буду собирать черепа свиней, как делал Андреич, прежний лесничий!
Стоп! Значит, Андреич коллекционировал черепа неспроста, значит, повод был…
Я вышел на разведку по вопросу количества свиных голов села Окоемова. Позади конторы на лужайке помощник играл в бадминтон с мастерицей Марусей. Они с напряженными улыбками следили за полетом волана; ракетки с хлестом рассекали воздух, волан взвивался в небо, с одной стороны, зависал жаворонком и на излете со свистом вновь взвивался ввысь. Игроки топтали лужайку, радостно крича, причем у Вадима на кривых ножках получалось забавно, но споро. Маруся возбужденно взвизгивала во время удара, но воланчику нет-нет, да удавалось нырнуть в траву, чаще возле мастерицы. Вадим выигрывал. Но меня занимало другое: как узнать, водятся ли свиньи в Окоемове, они не бродят, как собаки, по селу, не щиплют травку будто гуси, не дают, словно коровы, молока. Свиньи тихо стоят по своим свинарникам, или лежат, зарывшись по уши в пыль и грязь, и блаженно похрюкивают, всячески наслаждаясь жизнью. А я их не слышу. Хотя должен лишить их всяческого наслаждения, да и собственно всяческой жизни должен лишить. Я или свиньи? Свиньи или я? — вот вопрос, вынесенный кровавой строкой с подачи кабана-Титыча в тайный лозунг села Окоемова.
Из одного двора звучала странная для здешних мест музыка. По шипению понятно было, что играла пластинка. И как-то музыка не совпадала ни с окоемовским пейзажем, ни с лесом, что сразу за селом, ни с речкой, серебрящейся вдоль соснового бора, ни с пористыми облачками под синью бездонного неба. Музыка эта не совпадала ни с сонливостью туповатых лиц местных юнцов, лузгающих на скамейках у клуба семечки. То не хард был и не поп, ни рейв и не техно, тем более ни русские, да и не нерусские народные песни.
Играли марши. Нацистские марши. Торжественная мелодия медных труб звала, как зовет только труба — выстроиться по росту в шеренгу по четыре и маршировать колонной вдоль трибуны с эксцеленцем. С животными, попадавшими под действие славных звуков, происходила метаморфоза: гуси вышагивали перепончатыми ластами, словно бюргеры, собаки, приняв напряженную стойку «сидеть!», пряли ушами и таращились преданно, как мальчики из команды «гитлер-югенд», свиньи там, в хлевах были свиньи и хрюкали «хайль!» О! Надо лишь только внимательно прислушаться и тогда через посторонние звуки пробьется вожделенное хрюканье. Я исполнился уверенности, что в доме, из которого несется «хали-хало!» непременно держат поросенка. Открыв калитку, я вошел во двор. Навстречу направлялся кучерявый мулат, одетый в оранжевый костюм, желтую сорочку и черную бабочку, которая как бы присела на яркий цветок. Невольно — взглядом — я искал связку бананов в его руках.
Знаю! Вы — наш новый лесник — произнес мулат на чистом русском. — А я фермер — Порфирий Мбхнытыч Бемба-Мемба. Пытаюсь вот накормить наш народ картошкой, капустой, мяском! «Наш — это чей?» — хотел я уточнить, но, будучи от природы воспитанным, постеснялся.
Мы расположились под трапециидальным деревом декоративного можжевельника. Солнце, словно от неожиданности, зажарило как в тропиках. Фермер принес холодного пива.
Порфирий Мбхнытыч! — спотыкаясь на отчестве, я откупорил холодную банку «баварии» — я к вам зашел на звуки музыки.
Да, понимаю — улыбнулся он грустно — она вам мешает, как и всем.
Страница
5 из 12
5 из 12
