Хрю-хрю

Но эти марши вдохновляют, помогают воспитывать молодежь в духе патриотизма, любви к родине, к той земле, на которой живешь! Приходите к нам вечером, взгляните на тех пацанов, которых видели на улице. Они преображаются, когда раскатывают по деревне на мотоциклах под звуки моих пластинок!

Я не стал доказывать, что юнцы, тарахтя мотоциклами, вряд ли слышат маршики, я просто сменил тему:

Порфирий Мбхнытыч! Может, подскажите, где купить порося? Хочу в лесничестве праздник устроить с шашлыками.

У меня! — белоснежно улыбнулся Бемба-Мемба — я как раз хотел резать на продажу.

Уходил от мулата счастливый. Мумба-юмба, а взял копейки. Ноги невольно печатали шаг по пыли.

Кидали жребий. Кому вырезку, кому печень. Резал Титыч, он взял себе сердце. Я попросил голову. Титыч сходил в подсобку, вынес каску, бросил в нее голову, протянул мне. Вадим усмехнулся.

Они все знают! — пронеслось в голове.

За следующей свиньей меня отправили к татарину Рустамову.

«Татарин и свинина. Странно!» — думал я.

Рустамов жил в таком же коттедже, был смугл, улыбчив, выглядел на сорок с хвостиком.

Свинью? Забирай! У меня комбикорм кончился, думал уж на бекон выращивать.

Как это — на бекон?

Очень просто! День комбикорм даю, день имею, ничего не даю — бекон получается! — Рустамов рассмеялся.

Простите?

Свинья кушает — слой мяса — один день, свинья не кушает — слой сала — другой день. — Рустамов сделал выразительный натягивающий жест уками — Мясо-сало, мясо-сало, бекон получается! Даром бери, может, когда дровишек пару чурок подкинешь.

Горе мне, горе! С этого разговора я не то, что на сало смотреть не мог, меня от одного вида безвинных хохлов тошнить стало, рвало и мутило…

Я подготовил частокол, но головы вывешивать не спешил. Бегало в Окоемове еще несколько свинок.

Помощник с мастерицей играли в свободное время в бадминтон. Их звонкий смех порой раздражал. Я не мог понять, как люди играют в бадминтон, когда на свободе разгуливают свиньи, когда кол из свежесрубленной осины в частоколе одинок безголовый, как рама без картины.

Гайваз был не то чечен, не то осетин, жгучие усы его свели с ума много баб села Окоемова. Он был женат на русской, жил в типичном коттедже а ля «русская деревня» и тоже держал свинью. Принято было, что ли, так в Окоемове, правило хорошего тона — держать свинью. Если не завел порося или хряка, или на худой конец, свиноматку, то не джигит ты села Окоемова, а как может чечен или осетин прослыть не джигитом. Никак не может чечен или осетин. Позор ляжет на весь род до седьмого колена. И потому держит Гайваз свинью, и потому:

Никак, брат, не могу продать! — улыбаясь, сказал Гайваз. — хоть сам не кушаю, продать не могу, не обижайся!

Расстроенным уходил я от Гайваза. Не каждый, как оказалось, обитатель Окоемова, обладатель заветной хрюшки, жаждет расстаться с ней. И ведь не заставить, нет, плохо будет тому, кто решит окоемовского джигита заставить свинью продать. Столько стали, столько свинца в глазах Гайваза! Мулат хочет расстаться, татарин несмотря на улучшенный селекционный отбор, хочет, а джигит нет. Стыдно, видите ли, ему будет смотреть в глаза подрастающего жгучеусого поколения, разбросанного по окоемовским коттеджам и домишкам, которое уже, еще подрастая, шагает под бамби-мамбовы марши и имеет (пока уже, но еще ) Рустамову беконовскую психологию — так или примерно так думал я, не солоно хлебавши, возвращаясь в лесничество. Навстречу с ракеткой от бадминтона попалась Маруся.

Что случилось? — тревожно спросила она.

Да вот… — и вдруг, я выложил Марусе обо всех злопыхательствах со свиньями, утаив, естественно, о черепах.

Вы к Титычу обратитесь, он поможет!

Настало время сказать со всей степенью ответственности: Титыч в лесничестве первый лесник.

В его руках топор волшебен. Как проводит он осветления, прочистки, видали ль вы? Ночью, еще затемно выходит на работу, чтобы вкалывать по прохладце, чтобы овод да комар поедом не ел. Выбирает самую заросшую еловую посадочку, где осина с березой житья елочке-сосенке не дают. И давай рубить, размахнись рука, развернись плечо — без обеда, не разгибаясь, до жаркого солнышка. Выпрямит спину, утрет рукавом со лба пот, глянет — стоят елочки-сосенки, будто из плена освобожденные, зеленые, стройные — душа радуется.

А пила на заготовках! В его руках она визжит, не ревет, а поет, особую, протяжную, грустную, Титыча любимую, мелодию. И деревья с охом и шумом валятся на землю, и не абы как валятся, а строго, куда Титыч укажет-направит. А сядет Титыч на трелевщик, зарычит мотор, лязгнут гусеницы — как челнок снует трактор из пасеки в штабель, из штабеля в пасеку — кубы как грибы на глазах растут. А как носит Титыч каску — не снимая, носит, словно бальзам льет на душу инженеров по технике безопасности.