Добавить в моё избранное
41 мин, 34 сек 4114
А работу закончит, выйдет из трактора чумазый, в промасленной спецовке, смахнет пот со лба, улыбнется просто, спросит:
Начальник, ну как?
Отлично, Титыч! — отвечу — отлично!
И Титыч, походкой человека хорошо сделавшего дело, пойдет к вагончику, хлебнуть из термоса чайку, скурить папироску. Не разговорчив он и в карты не игрок. Мужики в «козла» режутся, Титыч книжку читает. Мужики водку пьют — Титыч трактор протягивает.
А самое интересное, — Маруся понизила голос. — Один Титыч дорогу в Кремль знает. Говорят, хаживал туда и — что удивительно — оттуда вернулся.
Какой Кремль? Схохмить хотел, мол, Кремль в Москве остался, рядом с Мавзолеем и ГУМом, за мной в Окоемово не подался. Маруся перебила:
Здесь свой Кремль — монастырь Свято-Кедринский. Заветное место. Не только Титыч видел, да один он вернулся. Мбхптыч, говорят, звон колокольный слышал, только верится с трудом, почудилось, верно, маршики в ушах пошумливали. Так что идите, идите к Титычу, совета спросите, уж он-то подскажет! Машина из леса вернулась, дома он.
Я послушал Марусю. Душевность и участие сплетались в ее голосе в прочную бечеву убеждения. И чувствовалось в ее голосе что-то еще — неуловимо-необъяснимое, касающееся, казалось, нас двоих. Но что еще может быть между лесничим и мастером, кроме положенных на производстве отношений? Любовь? — смешно, амурные шашни по схеме: начальник — подчиненная? — но я не видел в Марусе женщину, достойную служебного романа. Бывает, конечно, свинка — золотая щетинка, но как водится, в соседнем лесничестве. Жалость? Вряд ли обуяло меня это всепоглощающее чувство, своих проблем хватало, меня бы кто пожалел, одни свиньи в чужих свинарниках чего стоили, не говоря о голове Кухлевского. И, тем не менее, в благодарность за доброе слово погладил я ее по щеке:
Мы сыграем с тобой еще в бадминтон!
Маруся смутилась, как девочка, веснушки аж потемнели на покрасневшем лице, заулыбалась беззубо, будто угадал я ее потаенное желание. Опустила голову, ковырнув ракеткой валявшуюся на тропинке сосновую шишку, прошептала:
Я буду ждать!
И побежала, не оглядываясь, как та же девочка — ножки выкидывались — вправо-влево, ручки размахивались влево-вправо, ракетка с веселым свистом рассекала воздух, словно перечеркивала ее прошлую, нелегкой женской судьбы, опостылевшую жизнь…
Титыч обитал на окраине Окоемова один. Во дворе стояла большая будка, вокруг нее земля была словно вскопана. Боясь сызмальства собак, прежде чем зайти, я хлопнул калиткой. Ни лая, ни гавканья. Хлопнув еще раз, и решился, вошел во двор. Из будки, звеня цепью, вылез огромный страшный кабан и спросил:
Выи-и?
Титыч! — охнул я, вспомнив вмиг заросли ельника, голову в каске. Ноги ослабли, я оперся на штакетник и не мог ни шага ступить, ни слова молвить.
Не дрейфь, начальник! — сказал кабан. Я раскрыл рот и замер. «Говорящий вепрь! Оборотень!»
Пойдем в дом! — усмехнулся оборотень. — Чайком угощу. В лесу подобрал я этого кабанчика. Охотники мать подстрелили. Загиб бы он…
Только сейчас приметил я Титыча, стоящего невдалеке от будки, возле дровника, с топором в руках.
Пойдем! — Он вбил топор лезвием в березовую чурку и вытирая руки о черный фартук, направился в дом.
Я перевел дух и юркнул следом мимо будки. Кабан трамбовал копытцем землю и тут же рыхлил ее рылом, но достать меня мешала цепь.
На столе, посреди комнаты блестел боками самовар, не электрический, а настоящий, на углях и с хромовым сапогом. Титыч в стенках самовара забавно отражался: глазки расплывались, нос расплющивался в пятачок. Он подал в больших с красными яблоками чашках чай, в розеточке с серебряными щипчиками кусковой сахар, баранки.
Он пил чай смачно, втягивая губами воду, покряхтывая от удовольствия.
Подражая Титычу, я тоже покряхтывал и, казалось, что так вот, покряхтывая — чай слаще.
Дело, Титыч к тебе! — не стал я юлить. — Хочу переговорить насчет свиней… Может, посоветуешь что, подскажешь?
Не брешут, значит, в Окоемове. — Титыч щипчиками взял два куска сахара, помочил в чае и, посасывая, отправил их в рот. — По стопам Андреича отправился, черепки коллекционируешь! Так?
Так, Титыч! — отвечал я как на духу. — Но коллекция пока мала для выставки. Всего четыре черепа.
Откуда четыре? — Титыч резко отставил чашку. Глазки немигающе сверлили меня. — Негра свинью продал, татарин и — все!
Я… да… я… — залепетал я, поняв что сболтнул лишнее — Один в кладовке нашел. От Андреича остался…
А еще один? — вскочил Титыч, нависая надо мной.
Еще один… — Мямлил я, не зная, как молвить страшное. Но Титыч вдруг улыбнулся просто и ободряюще:
Ладно, не дрейфь, начальник! Друг не выдаст, свинья не съест! Слышал я, что Кухлевского без головы хоронили.
К… как без г… головы?
Начальник, ну как?
Отлично, Титыч! — отвечу — отлично!
И Титыч, походкой человека хорошо сделавшего дело, пойдет к вагончику, хлебнуть из термоса чайку, скурить папироску. Не разговорчив он и в карты не игрок. Мужики в «козла» режутся, Титыч книжку читает. Мужики водку пьют — Титыч трактор протягивает.
А самое интересное, — Маруся понизила голос. — Один Титыч дорогу в Кремль знает. Говорят, хаживал туда и — что удивительно — оттуда вернулся.
Какой Кремль? Схохмить хотел, мол, Кремль в Москве остался, рядом с Мавзолеем и ГУМом, за мной в Окоемово не подался. Маруся перебила:
Здесь свой Кремль — монастырь Свято-Кедринский. Заветное место. Не только Титыч видел, да один он вернулся. Мбхптыч, говорят, звон колокольный слышал, только верится с трудом, почудилось, верно, маршики в ушах пошумливали. Так что идите, идите к Титычу, совета спросите, уж он-то подскажет! Машина из леса вернулась, дома он.
Я послушал Марусю. Душевность и участие сплетались в ее голосе в прочную бечеву убеждения. И чувствовалось в ее голосе что-то еще — неуловимо-необъяснимое, касающееся, казалось, нас двоих. Но что еще может быть между лесничим и мастером, кроме положенных на производстве отношений? Любовь? — смешно, амурные шашни по схеме: начальник — подчиненная? — но я не видел в Марусе женщину, достойную служебного романа. Бывает, конечно, свинка — золотая щетинка, но как водится, в соседнем лесничестве. Жалость? Вряд ли обуяло меня это всепоглощающее чувство, своих проблем хватало, меня бы кто пожалел, одни свиньи в чужих свинарниках чего стоили, не говоря о голове Кухлевского. И, тем не менее, в благодарность за доброе слово погладил я ее по щеке:
Мы сыграем с тобой еще в бадминтон!
Маруся смутилась, как девочка, веснушки аж потемнели на покрасневшем лице, заулыбалась беззубо, будто угадал я ее потаенное желание. Опустила голову, ковырнув ракеткой валявшуюся на тропинке сосновую шишку, прошептала:
Я буду ждать!
И побежала, не оглядываясь, как та же девочка — ножки выкидывались — вправо-влево, ручки размахивались влево-вправо, ракетка с веселым свистом рассекала воздух, словно перечеркивала ее прошлую, нелегкой женской судьбы, опостылевшую жизнь…
Титыч обитал на окраине Окоемова один. Во дворе стояла большая будка, вокруг нее земля была словно вскопана. Боясь сызмальства собак, прежде чем зайти, я хлопнул калиткой. Ни лая, ни гавканья. Хлопнув еще раз, и решился, вошел во двор. Из будки, звеня цепью, вылез огромный страшный кабан и спросил:
Выи-и?
Титыч! — охнул я, вспомнив вмиг заросли ельника, голову в каске. Ноги ослабли, я оперся на штакетник и не мог ни шага ступить, ни слова молвить.
Не дрейфь, начальник! — сказал кабан. Я раскрыл рот и замер. «Говорящий вепрь! Оборотень!»
Пойдем в дом! — усмехнулся оборотень. — Чайком угощу. В лесу подобрал я этого кабанчика. Охотники мать подстрелили. Загиб бы он…
Только сейчас приметил я Титыча, стоящего невдалеке от будки, возле дровника, с топором в руках.
Пойдем! — Он вбил топор лезвием в березовую чурку и вытирая руки о черный фартук, направился в дом.
Я перевел дух и юркнул следом мимо будки. Кабан трамбовал копытцем землю и тут же рыхлил ее рылом, но достать меня мешала цепь.
На столе, посреди комнаты блестел боками самовар, не электрический, а настоящий, на углях и с хромовым сапогом. Титыч в стенках самовара забавно отражался: глазки расплывались, нос расплющивался в пятачок. Он подал в больших с красными яблоками чашках чай, в розеточке с серебряными щипчиками кусковой сахар, баранки.
Он пил чай смачно, втягивая губами воду, покряхтывая от удовольствия.
Подражая Титычу, я тоже покряхтывал и, казалось, что так вот, покряхтывая — чай слаще.
Дело, Титыч к тебе! — не стал я юлить. — Хочу переговорить насчет свиней… Может, посоветуешь что, подскажешь?
Не брешут, значит, в Окоемове. — Титыч щипчиками взял два куска сахара, помочил в чае и, посасывая, отправил их в рот. — По стопам Андреича отправился, черепки коллекционируешь! Так?
Так, Титыч! — отвечал я как на духу. — Но коллекция пока мала для выставки. Всего четыре черепа.
Откуда четыре? — Титыч резко отставил чашку. Глазки немигающе сверлили меня. — Негра свинью продал, татарин и — все!
Я… да… я… — залепетал я, поняв что сболтнул лишнее — Один в кладовке нашел. От Андреича остался…
А еще один? — вскочил Титыч, нависая надо мной.
Еще один… — Мямлил я, не зная, как молвить страшное. Но Титыч вдруг улыбнулся просто и ободряюще:
Ладно, не дрейфь, начальник! Друг не выдаст, свинья не съест! Слышал я, что Кухлевского без головы хоронили.
К… как без г… головы?
Страница
7 из 12
7 из 12
