Чудовище и тьма

— Видел эту истеричную суку, Долорес Ибарурри? Как она?

— Да как. Страшненькая. (Хайнрих сделал большой глоток). Но, пассионарная, как костёр.

— Какая, какая?

— Жгучая. Заводная, Поднимающая на борьбу с фашизмом. Идти за ней на смерть, также неизбежно, как после «пургена» в сортир. Patria o muerte… No pasaran!…

— Ну, ладно, ладно. Не ори! Ишь, разошёлся, коммуняка. Не на мадридском митинге в обнимку с пьяненьким Хемингуэем. Лупани ещё своего красненького, и сожри чего-нибудь. Да…, а помнишь, как мы, молодые придурки, за каким-то хреном, потащились в Кенигсберг, чтобы поглазеть на могилу Канта… А какие там были девки… Кстати, о них. Щаз позвоню и мой добрый Ганс приведёт сюда пару очаровательных малюсеньких жидовочек. Только позавчера доставили. Свеженькие твари, да и прехорошенькие… Годков по одиннадцати, от силы…

— Ты же прекрасно знаешь, Гюнтер, что я никогда не любил всех этих соплячек. Я, пусть и пьяненький, но поэт любви. Мне всегда были нужны какие-то чувства, а не прогулка в обнимку с эрекцией по детскому саду. Да и не до девок, мне сейчас, ты что, не въезжаешь…

— Как был ты занудой, так и сдохнешь в одиночестве, сжимая свой «обрезанный»… А мне плевать. (штурмбанфюрер подошёл и телефону и пьяным голосом скомандовал: «Ганс, веди этих новеньких. Да, из позавчерашних. Да, двух… Давай, тащи… ). Видишь, как здесь всё просто и замечательно. Захотел — перепихнулся. Это тебе не на фронте «сифилюгу» хватать от местной продажной швали. Эти девственно чисты и непорочны. И хрена мужского даже на картинках не видели. Вот это и заманчиво. А их изумлённый, жутко испуганный взгляд. А эти горькие детские слёзы. Ты бы, конечно, усаживал бы их на свои добрые коленки, совал им подмышку куклу и угощал шоколадом… Романтик, хренов…

Скоро в дверь постучали, и внутрь вошёл унтершарфюрер, ведя за собой двух очаровательных черноволосых малышек. Обе были одеты в красивые лёгкие цветастые платьишки. На голове у каждой был завязан большой красный бант. А тоненькие ножки наполовину прикрывали голубые детские гольфы… Они и вправду были прелестны. «Ну, что, любовничек, видишь какие «фифочки» заглядывают в мою одинокую уютную берлогу. Это тебе не носатых испанских тёток «окучивать». Тут всё гораздо веселее»…. Лашке закончил свою бодрую речь и громко икнув, взял обеих дочек за плечи и усадил напротив. Он налил им традиционного «Шартрёза». Одной зелёный, другой жёлтый. Просто для разнообразия. Девочки безропотно выпили. В их огромных чёрных глазах уже изначально читалась покорность.

«Ну, что, «видал миндал». Ты таких сладких цыпок, да же в прошлой жизни, не трахал. Да и не дадут они тебе, дуралею, никогда. Давай, ещё по рюмашке и, пока я пьяный, займёмся «старой доброй дефлорацией», с мало интересующими нас последствиями (хи-хи-хи). Ну, что, ты готов, сразиться, седой сопротивленский доходяга? А если не стоит, так вон, возьми хоть с кочергой позабавься… Да, не бзди. Шучу я, шучу»…

Гюнтер с трудом выполз из-за стола, и пошатываясь, подошёл к сидевшей справа малышке. «Пусть твоя будет «левая». Чисто из твоих тупых политических предпочтений. Можешь даже называть её Долорес. И если выживешь, то до смерти будешь хвастать, что когда-то отодрал эту славную испанскую «пассионарию». Давай, присунь ей за что-нибудь для тебя важное… Хоть и за эту драную хренову разбомблённую басскую Гернику. За долговязого придурка де Голля. За усатого Сталина… Ну, как хочешь»…. Лашке неловко схватил выбранную им жертву за волосы и поволок по направлению, к тускло поблескивающим в углу отрешённой сталью, таким игривым эсэсовским тискам. Прелестная юная евреечка совершенно не сопротивлялась. Она только тихонько заплакала, когда он, поставив её на тонкие колени, стал запихивать маленькую девичью головку между бездушных железных плит…

Но тут, поначалу отстранённо наблюдаюший за этим действом Хайнрих, встал из-за стола и обхватил горлышко стоявшей на нём полупустой бутылке «Крюга». Затем он неслышно подошёл к увлечённому забавной подготовкой Гюнтеру и с силой ударил его по вспотевшему от стараний затылку. Тот, охнув, упал вперёд, ловко встретившись в полёте лбом со своим тяжеленным оборудованием. Штанце молча переоделся в висевшую на стене чёрную форму штурмбанфюрера СС и жестом приказав девочкам молчать, уже было собрался выйти во двор. Но тут его отречённый взгляд остановился на небольшом топоре, лежавший на аккуратно сложенных возле камина дровах. Хайнрих взял его в правую руку и медленно подошёл к лежащему телу своего бывшего друга. С минуту он смотрел на него, то поднимая, то вновь опуская топор. Потом смачно плюнул, положил смертельную железяку на стол, и натянув на лоб фуражку, устремился к дверям…

Объект особо не охранялся. Заключённых надёжно запирали, поэтому режим содержания был не слишком жёстким, да и о побегах здесь никто никогда не слышал. Но, за окружавшими его плотным кольцом, деревьями была, естественно, натянута добротная колючая проволока.