Le general Hiver

Он был напуган.

Быть может, с ним такое случилось впервые. И он ни за что не признался бы себе в этом сам, но жесты выдавали его, и выдавал напряженный, звенящий тон, с которым он сказал: «ваше благородие, повремени-ка! Дай сам гляну»…

А там, за сугробами, прятавшими мертвецов, простуженные и пьяные голоса неслись из темноты, из круговерти метели, вопя: «о-о за-а-арм ситуая-я-ян! Формэ во батайо-о-он!»

И все пропадало, и был только вой вьюги и шелест падающего снега.

«Маршон, маршо-о-он!»

И волки, перекликаясь, протяжно запевали на разных сторонах света…

… этого было, по-видимому, мало для нас.

Потому что теперь появился этот туман.

Красный туман, стелившийся по всему второму этажу, собрался клубами у самой арки на лестницу, будто не смея идти дальше.

Мы устроили там еще одну баррикаду, будто признавая и подчеркивая тем самым что вот, уступаем этим неведомым силам еще больше пространства. Хомутов занял позицию напротив, усевшись на стул с ружьем на коленях.

Только что проку, когда уже в холле было видно, как сочится меж досками темно-багровое, вязкое, длинными потеками огибая напыщенных елизаветинских вельмож в вычурных рамах…

— Это он, М-мишель, он виноват! — Забелин заикался от ярости больше обычного, порываясь идти к комнате, в которой заперт был Волосич. — З-завел нас в эту дыру, с-старый чорт! Д-допросить его, бороду вшивую, с п-пристрастием…

Но он снова понадобился доктору, тот звал его, и Забелин, дернув щекой, послушался, отступил.

А я стоял у запертой двери, за которой томился Волосич, и следил за малютками, сновавшими по углам зала.

Маленькие, снующие повсюду рыжеватые тельца. Дробный стук коготков по паркету, тонкий писк.

Они были толстые, откормившиеся.

Неправдоподобно смелые, наглые, и я знал причину, по которой они так осмелели, и причина эта в очередной раз разразилась бранью, требуя еще, ну хоть каплю рома, черт вас всех побери…

— А вы не повышайте на меня голос, урядник! — визгливо кричал доктор, позабыв про раненого, который тянул к нему окровавленную руку, пытаясь уцепиться за штанину, за край перепачканного фартука. — Я, между прочим, выпускник медицинской академии! Вы не имеете представления даже, с какими умами мне приходилось… Что-о?! Да кто вам позволил так…

И я пытался встать между ними, стараясь перекричать их, вразумить, наконец, просто приказать успокоиться, но…

— Дайте же пистолет! — выставляя тронутый щетиной кадык, надсаживался Черкасов, — Пистолет мне! Я буду атаковать, сейчас же, насмерть! Или застрелюсь к черту! Теперь все равно… Ну? Проклятье! Как жжется! Это невыносимо, доктор… Еще рому, умоляю!

… ведь это сон, показалось мне в какое-то мгновение.

Вязкий, затягивающий кошмар.

И надо лишь проснуться. И все станет как прежде, ясно и хорошо, и на душе станет опять покойно.

Быть может, нет никакой войны и нет смерти и снежного ада.

А я заснул в траве, в истоме июльской жары, и над головой моей звенят стрекозы, вокруг шепчется, дрожа в полуденном мареве, розовеющий клевером луг и слитно трещат хоры мириад кузнечиков.

Стоит только проснуться…

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал Бланшар. — Вам кажется, что все, что происходит вокруг, это сон. Мутный кошмар, пленником которого вы стали. Вам теперь хочется проснуться, избавиться от всего этого. Я могу помочь вам.

Он говорил без всякой интонации, как гувернер, втолковывающий мальчишке-остолопу прописные истины.

— О чем вы?!

— Я могу помочь вам проснуться.

Бланшар растянул бледные губы в улыбке. У него были скверные зубы, редкие, черные и острые.

Я молча приложил лезвие сабли к его шее. Но улыбка не сходила с его лица.

— Убив меня, — сказал он. — Вы лишь поможете проснуться мне. Только и всего…

— Где Захарка?! — закричал я, перебивая его, окончательно сатанея. — Говори, ну?

Я пнул его ногой в живот, он захрипел, я ударил снова…

… тела Захарки нигде не было.

Валялась только его косматая шапка. И тонкий кровавый след тянулся наружу, теряясь под снежным языком, который уже намело в распахнутые двери…

И не было наших лошадей.

Сани наши были здесь, все четыре штуки.

Я знал, что француз тут не причем.

И дело не в отбившихся от обоза мародерах или лесных разбойничках, охотниках за трофеями, о которых твердил Хомутов.

Что мы столкнулись с чем-то совершенно иным.

Я заставил себя остановиться, хотя хотелось продолжать. Бланшар, ругаясь, ворочался на мерзлой соломе, отмахивался растопыренной пятерней.

Хотелось уже не пинать его сапогом, а рубить саблей, рубить в кровяную колбасу, в куски!