Добавить в моё избранное
32 мин, 21 сек 17051
Его товарищ нашел. Заскочил на следующий день узнать, почему друг занятия прогулял, а тот висит, уже и ножками сучить перестал.
— Поэтому комнату и забросили? — поинтересовался Олег, поежившись, стоило представить молодого парня, повесившегося в двести двадцатой.
— Не сразу. Жильцы, которых сюда заселяли, стали один за другим отказываться. Чертовщина тут какая-то творилась, — ответил комендант, глянул на Олега и чуть тише, абсолютно серьезно добавил: — И продолжает твориться. Нехорошо здесь. Я на своей шкуре прочувствовал, а я ведь не бабка какая-нибудь, что стаканами корвалол глушит, если после «Битвы экстрасенсов» в коридоре швабра стукнет. Все, кто тут жил, говорили о нездоровой, гнетущей атмосфере, о странностях и меняли комнату или вовсе съезжали, причем так скоро, как в армии по тревоге поднимают.
— Что за странности? — спросил Павло.
— Много чего. Солнечный свет, к примеру, будто бы избегает сюда заглядывать. Летом, когда солнце на этой стороне, здесь отчего-то не так светло, как в остальных комнатах. Это я своими глазами видел. Впечатление такое, вроде окна толстым слоем пыли покрыты или занавеской задернуты, а на самом деле и окна чистые, и занавесок никаких нет. Еще в жару тут может быть холодно. Предшественник мой рассказывал, как несколько раз посреди зимы студенты жаловались, дескать, кто-то ночью приходит и в шутку окно открывает. Поймать того шутника они не смогли. Вообще каждый по-разному чувствует чертовщину, но кое в чем ощущения сходятся: о комнате все отзываются, как о мрачном месте, темном, сыром, с шорохами и назойливым запахом.
Парни зашмыгали носами, принюхиваясь.
— Ничем не пахнет, кроме старья, — Борис ткнул пальцем в скатанные матрацы. — Дмитрий Геннадьевич, а вас-то что напугало?
— Два случая у меня тут было неприятных. Поэтому я сюда заскакиваю редко-редко и обязательно с кем-нибудь.
Семь лет назад на трассе теплоснабжения случилась крупная авария, в разгар зимы оставившая без отопления почти полсотни домов, включая общежитие. Комендант жег пятки, летая по этажам. Он проверял все комнаты и закутки, в которых были батареи, требуя от студентов тепло из помещений не выпускать, форточки держать закрытыми и не пользоваться обогревателями, опасаясь, что теперь не выдержит уже электросеть старого здания. Забежал он с проверкой и в двести двадцатую, заодно решив на всякий случай собрать комплекты одеял.
— Вы народ ученый, в курсе, что может с батареями приключиться, когда холодает, а воду из них не слить. Так вот, в этой комнате батарея была не просто горячей, над ней воздух дрожал от жара, как над закипающим чайником. Везде еле теплые, вот-вот остынут окончательно, а в двести двадцатой — натуральный кипяток. Я и дотронуться-то побоялся.
Услышав, что батарею Геннадьевич не трогал, Борис насупил густые черные брови и явно хотел съязвить, да решил не портить своим неверием устоявшихся отношений с комендантом и смолчал. Пауза затянулась, и он спросил:
— А второй случай?
Дмитрий Геннадьевич помотал головой, словно отказываясь продолжать и сожалея, что вообще затронул эту тему. Он отшучивался, но был вынужден рассказать все. Немыслимо долго комендант напоминал парням, что человек он совершенно непьющий, и только когда увидел, как утомились от его пояснений слушатели, перешел к сути:
— В позапрошлом году перестилали у нас крышу, и нужно было где-то двоих рабочих разместить. Где же еще, как не в двести двадцатой? Первую ночь они упились до соплей, до такой степени, что потом работать не могли. А во вторую ночь концерт устроили похлеще. Среди ночи ором подняли всех. Так громко вопили, что, верите-нет, сторож в техникуме через дорогу услышал и милицию вызвал.
— Это их гнетущая атмосфера так тронула? — не удержался от сарказма Борис, но усмешку проглотил.
— Ага. Она самая, — недовольно покосился на него комендант. — Один из рабочих проснулся, чтоб в туалет сходить, но до унитаза не донес — тут и обделался от страху. Он когда глаза открыл, над ним покойник стоял. Шея длинная, и голова на плече лежит. Язык синий, толстый, до подбородка свисает. Как если бы большой кусок мяса в рот сунул да забыл прожевать. В глазах не ненависть, нет. Тоска лютая и обеспокоенность, что ли. Вонища от него распространяется, аж дыхание перехватывает, и тошнотики к горлу подкатывают. Рабочий онемел сперва, но когда покойник к нему руки протянул, заорал, как в опере не всякий горланит. Второй проснулся, светильник на тумбочке щелкнул и тогда разглядел гостя или, вернее сказать, хозяина комнаты. Голова мертвеца р-раз и развернулась к нему лицом.
— Вы так рассказываете, Дмитрий Геннадьевич, — выступил было Павло, явно встревоженный услышанным, но комендант его прервал.
— Я его тоже видел. Через неделю после бегства рабочих. Обратно стали в комнату рухлядь таскать. Носят, значит, а я постоянно тут — принесенное распихиваю.
— Поэтому комнату и забросили? — поинтересовался Олег, поежившись, стоило представить молодого парня, повесившегося в двести двадцатой.
— Не сразу. Жильцы, которых сюда заселяли, стали один за другим отказываться. Чертовщина тут какая-то творилась, — ответил комендант, глянул на Олега и чуть тише, абсолютно серьезно добавил: — И продолжает твориться. Нехорошо здесь. Я на своей шкуре прочувствовал, а я ведь не бабка какая-нибудь, что стаканами корвалол глушит, если после «Битвы экстрасенсов» в коридоре швабра стукнет. Все, кто тут жил, говорили о нездоровой, гнетущей атмосфере, о странностях и меняли комнату или вовсе съезжали, причем так скоро, как в армии по тревоге поднимают.
— Что за странности? — спросил Павло.
— Много чего. Солнечный свет, к примеру, будто бы избегает сюда заглядывать. Летом, когда солнце на этой стороне, здесь отчего-то не так светло, как в остальных комнатах. Это я своими глазами видел. Впечатление такое, вроде окна толстым слоем пыли покрыты или занавеской задернуты, а на самом деле и окна чистые, и занавесок никаких нет. Еще в жару тут может быть холодно. Предшественник мой рассказывал, как несколько раз посреди зимы студенты жаловались, дескать, кто-то ночью приходит и в шутку окно открывает. Поймать того шутника они не смогли. Вообще каждый по-разному чувствует чертовщину, но кое в чем ощущения сходятся: о комнате все отзываются, как о мрачном месте, темном, сыром, с шорохами и назойливым запахом.
Парни зашмыгали носами, принюхиваясь.
— Ничем не пахнет, кроме старья, — Борис ткнул пальцем в скатанные матрацы. — Дмитрий Геннадьевич, а вас-то что напугало?
— Два случая у меня тут было неприятных. Поэтому я сюда заскакиваю редко-редко и обязательно с кем-нибудь.
Семь лет назад на трассе теплоснабжения случилась крупная авария, в разгар зимы оставившая без отопления почти полсотни домов, включая общежитие. Комендант жег пятки, летая по этажам. Он проверял все комнаты и закутки, в которых были батареи, требуя от студентов тепло из помещений не выпускать, форточки держать закрытыми и не пользоваться обогревателями, опасаясь, что теперь не выдержит уже электросеть старого здания. Забежал он с проверкой и в двести двадцатую, заодно решив на всякий случай собрать комплекты одеял.
— Вы народ ученый, в курсе, что может с батареями приключиться, когда холодает, а воду из них не слить. Так вот, в этой комнате батарея была не просто горячей, над ней воздух дрожал от жара, как над закипающим чайником. Везде еле теплые, вот-вот остынут окончательно, а в двести двадцатой — натуральный кипяток. Я и дотронуться-то побоялся.
Услышав, что батарею Геннадьевич не трогал, Борис насупил густые черные брови и явно хотел съязвить, да решил не портить своим неверием устоявшихся отношений с комендантом и смолчал. Пауза затянулась, и он спросил:
— А второй случай?
Дмитрий Геннадьевич помотал головой, словно отказываясь продолжать и сожалея, что вообще затронул эту тему. Он отшучивался, но был вынужден рассказать все. Немыслимо долго комендант напоминал парням, что человек он совершенно непьющий, и только когда увидел, как утомились от его пояснений слушатели, перешел к сути:
— В позапрошлом году перестилали у нас крышу, и нужно было где-то двоих рабочих разместить. Где же еще, как не в двести двадцатой? Первую ночь они упились до соплей, до такой степени, что потом работать не могли. А во вторую ночь концерт устроили похлеще. Среди ночи ором подняли всех. Так громко вопили, что, верите-нет, сторож в техникуме через дорогу услышал и милицию вызвал.
— Это их гнетущая атмосфера так тронула? — не удержался от сарказма Борис, но усмешку проглотил.
— Ага. Она самая, — недовольно покосился на него комендант. — Один из рабочих проснулся, чтоб в туалет сходить, но до унитаза не донес — тут и обделался от страху. Он когда глаза открыл, над ним покойник стоял. Шея длинная, и голова на плече лежит. Язык синий, толстый, до подбородка свисает. Как если бы большой кусок мяса в рот сунул да забыл прожевать. В глазах не ненависть, нет. Тоска лютая и обеспокоенность, что ли. Вонища от него распространяется, аж дыхание перехватывает, и тошнотики к горлу подкатывают. Рабочий онемел сперва, но когда покойник к нему руки протянул, заорал, как в опере не всякий горланит. Второй проснулся, светильник на тумбочке щелкнул и тогда разглядел гостя или, вернее сказать, хозяина комнаты. Голова мертвеца р-раз и развернулась к нему лицом.
— Вы так рассказываете, Дмитрий Геннадьевич, — выступил было Павло, явно встревоженный услышанным, но комендант его прервал.
— Я его тоже видел. Через неделю после бегства рабочих. Обратно стали в комнату рухлядь таскать. Носят, значит, а я постоянно тут — принесенное распихиваю.
Страница
4 из 9
4 из 9
