Добавить в моё избранное
32 мин, 21 сек 17052
И вдруг как-то зябко стало, лампочка тускло-тускло засветилась, по-моему, заморгала. Голову я поднимаю и вижу: стоит. Только он не передо мной стоял. В том углу, где повесился. Глаза мутные, мертвые, как у выпотрошенной рыбы, но я-то знаю, что все он видит. Разглядывал меня, затем стал приближаться. Вроде бы, ноги у него и не двигаются, а он все ближе, ближе, и голова на сломанной шее, будто на ниточке, болтается. Туда-сюда. Туда-сюда. Прочухался я уже на вахте. Не помню, как там очутился. Вроде, сам добрался, один. Белый, как мел, немой и трясущийся. Сел около вахты, ничего не соображая, — комендант перевел дух, бросил быстрый взгляд в угол комнаты и поделился сокровенным: — Я ведь, ребят, за последние тринадцать лет только в тот раз и позволил себе сто грамм водки принять.
— Дико извиняюсь, Дмитрий Геннадьевич, принимали до или после? — давясь от смеха спросил Борис. — Потому что если до встречи с висельником, то это на многое проливает…
Хлоп! Борис Шпренгель дернулся, поймав от Сереги крепкий подзатыльник. Комендант неверию не придал ни малейшего значения, вообще не отреагировал, не удостоил острослова вниманием. Повернувшись к Олегу, он спросил, кивнув на комнату:
— Тебе неприкаянный покойник в соседи очень нужен?
Мотаясь по своей комнате, Борис с шутками пересказывал услышанное от коменданта и комментировал, комментировал, комментировал, сдабривая все злой иронией и упреками в адрес людей, которых прежде считал здравомыслящими, но купившихся на дурацкую байку. Заткнуть Бориса было столь же сложно, как фонтанирующую трубу, и от этой затеи отказались.
— Ох, не догадывался я, что Геннадьевич такой сказочник. Поразил он меня своим мастерством. Чтобы так заливать, надо на специальном факультете учиться, типа юридического, — не унимался Борис. — Да и вы тоже хороши, все трое. Им откровенно в уши пинают, а они стоят, ведутся на такую ботву, что стыдно становится. Я ни разу не удивлюсь, если Геннадьевич сейчас ржет над нами и кому-нибудь про ваши вытаращенные от страха шары треплется. Поэтому, Олег, все это не более чем байка, сказка-страшилка только в обработке не Афанасьева, а Геннадьевича. Лучшего варианта тебе не найти! Садись, пиши заяву на выделение комнаты.
— Честно скажу, мне, например, было жутковато, — сказал Павло, в одночасье переставший походить на паяца. Он подсел к Олегу. — Тянет из комнаты чем-то нездоровым. С другой стороны, мне так показалось, когда я уже историю про самоубийцу услышал. Бог его знает, может, рассудительный сионист и прав, — Павло махнул рукой на Бориса Шпренгеля, губы которого тотчас растянулись в гордой улыбке победителя соцсоревнования. — Так что, Олег, ни уговаривать, ни отговаривать тебя я не стану. Решай сам.
— Я бы в двести двадцатой не остался. Я теперь вообще второй этаж буду с закрытыми глазами на максимальной скорости пробегать, — заметил Серега. — Но ты, Олег, конечно, сам думай.
Никто из троих коренных обитателей общаги не предполагал, что Олег давным-давно решение принял. В отличие от товарищей и коменданта он в комнату номер двести двадцать вошел, даже посидел минут пять на рулонах обоев, откинувшись на матрацы, от которых слегка несло пылью. Какие-либо посторонние запахи отсутствовали, никакой мрачности он не подметил, не говоря уже о том, что висельник не удостоил его визитом.
В детстве Олег зачитывался книгой о легендах и мифам Древней Греции, однако это увлечение не заставило его поверить в реальность мира богов на вершине Олимпа и существование Зевса. Точно так же Олег отнесся и к рассказу Дмитрия Геннадьевича, в итоге склонившись к мнению Бориса Шпренгеля.
В комнате Олегу очень понравилось. Там не было и намека на потустороннее, страшное, неживое, гнетущее или нездоровое. Напротив, в комнате Олег почувствовал покой и безмятежность, как бывает, когда после долгой и трудной дороги, с чередой нелепостей, опасностей и пересадок, наконец-то добираешься до милого сердцу родительского дома.
Все страхи товарищей оказались напрасными, хотя Серега Михальченко по-прежнему избегал появляться на втором этаже, а Павло весьма редко заглядывал в двести двадцатую, словно проверял, не приключилось ли чего с другом. В комнате Олега, по метражу рассчитанной на двоих, он жил в полнейшем одиночестве. Там господствовали тишина и спокойствие. Абсолютная тишина и совершеннейшее спокойствие. Видимо, стены здесь были толще либо материал, из которого они были сложены, обладал чертовски хорошим шумоподавлением, и потому посторонние звуки Олега никогда не тревожили. Не часто захаживали гости, а когда бывали, то жаловались на все подряд и сбегали, суматошно собравшись. Ни в чем другом пресловутая зловещая атмосфера себя не проявляла.
Здесь было светло, несмотря на слова коменданта, не нашедшие подтверждения и потому основательно подзабытые Олегом. Не было ни сырости, ни шорохов, ни шатающихся из угла в угол покойников.
— Дико извиняюсь, Дмитрий Геннадьевич, принимали до или после? — давясь от смеха спросил Борис. — Потому что если до встречи с висельником, то это на многое проливает…
Хлоп! Борис Шпренгель дернулся, поймав от Сереги крепкий подзатыльник. Комендант неверию не придал ни малейшего значения, вообще не отреагировал, не удостоил острослова вниманием. Повернувшись к Олегу, он спросил, кивнув на комнату:
— Тебе неприкаянный покойник в соседи очень нужен?
Мотаясь по своей комнате, Борис с шутками пересказывал услышанное от коменданта и комментировал, комментировал, комментировал, сдабривая все злой иронией и упреками в адрес людей, которых прежде считал здравомыслящими, но купившихся на дурацкую байку. Заткнуть Бориса было столь же сложно, как фонтанирующую трубу, и от этой затеи отказались.
— Ох, не догадывался я, что Геннадьевич такой сказочник. Поразил он меня своим мастерством. Чтобы так заливать, надо на специальном факультете учиться, типа юридического, — не унимался Борис. — Да и вы тоже хороши, все трое. Им откровенно в уши пинают, а они стоят, ведутся на такую ботву, что стыдно становится. Я ни разу не удивлюсь, если Геннадьевич сейчас ржет над нами и кому-нибудь про ваши вытаращенные от страха шары треплется. Поэтому, Олег, все это не более чем байка, сказка-страшилка только в обработке не Афанасьева, а Геннадьевича. Лучшего варианта тебе не найти! Садись, пиши заяву на выделение комнаты.
— Честно скажу, мне, например, было жутковато, — сказал Павло, в одночасье переставший походить на паяца. Он подсел к Олегу. — Тянет из комнаты чем-то нездоровым. С другой стороны, мне так показалось, когда я уже историю про самоубийцу услышал. Бог его знает, может, рассудительный сионист и прав, — Павло махнул рукой на Бориса Шпренгеля, губы которого тотчас растянулись в гордой улыбке победителя соцсоревнования. — Так что, Олег, ни уговаривать, ни отговаривать тебя я не стану. Решай сам.
— Я бы в двести двадцатой не остался. Я теперь вообще второй этаж буду с закрытыми глазами на максимальной скорости пробегать, — заметил Серега. — Но ты, Олег, конечно, сам думай.
Никто из троих коренных обитателей общаги не предполагал, что Олег давным-давно решение принял. В отличие от товарищей и коменданта он в комнату номер двести двадцать вошел, даже посидел минут пять на рулонах обоев, откинувшись на матрацы, от которых слегка несло пылью. Какие-либо посторонние запахи отсутствовали, никакой мрачности он не подметил, не говоря уже о том, что висельник не удостоил его визитом.
В детстве Олег зачитывался книгой о легендах и мифам Древней Греции, однако это увлечение не заставило его поверить в реальность мира богов на вершине Олимпа и существование Зевса. Точно так же Олег отнесся и к рассказу Дмитрия Геннадьевича, в итоге склонившись к мнению Бориса Шпренгеля.
В комнате Олегу очень понравилось. Там не было и намека на потустороннее, страшное, неживое, гнетущее или нездоровое. Напротив, в комнате Олег почувствовал покой и безмятежность, как бывает, когда после долгой и трудной дороги, с чередой нелепостей, опасностей и пересадок, наконец-то добираешься до милого сердцу родительского дома.
Все страхи товарищей оказались напрасными, хотя Серега Михальченко по-прежнему избегал появляться на втором этаже, а Павло весьма редко заглядывал в двести двадцатую, словно проверял, не приключилось ли чего с другом. В комнате Олега, по метражу рассчитанной на двоих, он жил в полнейшем одиночестве. Там господствовали тишина и спокойствие. Абсолютная тишина и совершеннейшее спокойствие. Видимо, стены здесь были толще либо материал, из которого они были сложены, обладал чертовски хорошим шумоподавлением, и потому посторонние звуки Олега никогда не тревожили. Не часто захаживали гости, а когда бывали, то жаловались на все подряд и сбегали, суматошно собравшись. Ни в чем другом пресловутая зловещая атмосфера себя не проявляла.
Здесь было светло, несмотря на слова коменданта, не нашедшие подтверждения и потому основательно подзабытые Олегом. Не было ни сырости, ни шорохов, ни шатающихся из угла в угол покойников.
Страница
5 из 9
5 из 9
