Добавить в моё избранное
26 мин, 9 сек 3001
Что-то другое тянуло его к щели в чердачном полу. Никкола боялся, что будет замечен, и затаился как мышь, но человек-тень был слишком занят, причиняя страдания последней кукле. Привязанная за ноги к крюку в потолочной балке, со связанными за спиной руками, она задевала длинными волосами земляной пол. За тряпкой в её рту копошились гортанные воющие звуки. Кукла судорожно выгибалась белым в полутьме телом с бурыми потёками, которых становилось всё больше, а человек-тень что-то делал с её ногами, отчего они постепенно становились красными; и под его руками с острым коротким ножом валиками сползала кукольная кожа. Человек-тень дошёл до бёдер, и кукла затихла, безвольно повиснув, тогда и он остановился. Тронул кукольную шею кончиками пальцев — лаская; напился воды из кувшина и плеснул немного в мертвое лицо. Она снова ожила и задвигалась, мыча и выгибаясь. Никкола поразился сложной игре мускулов изувеченного тела. Теперь кукла ритмично, задушено и утробно хрипела: вдох — хрип, вдох — хрип. Казалось, что наружу из неё рвётся какой-то механизм и не может выйти, а человек-тень облегчает путь. Он снова взялся за нож и продолжил работу, дольше всего провозившись с бёдрами. Звуки дважды затихали, и дважды человек-тень плескал водой. А потом кукла стала красной до половины, из неё что-то выпало, хлюпнуло, разлетелось в разные стороны, тело в последний раз судорожно изогнулось и замерло. Никкола отполз в угол: его стошнило. Ещё не утихли судороги в желудке, как он вернулся к щели. Человек-тень заговорил. Слова вылетали из-под куколя и коротким эхом падали в чёрную лужу у его ног.
— Слизь, грязь и мерзость… сосуд для нечистого… кукла, ведомая дьявольской волей… Никкола свернулся калачиком, слушая голос, который то возвышался, превращаясь в режущую визгливую ноту, то утихал, сливаясь с шумом дождя и ветра. Постепенно голос пропал куда-то, исчезли звуки ненастья, и мальчику представился высокий дворец со стрельчатыми окнами-бойницами. Стремительные линии арочных стен возносили дворец в небо, делая его воздушным и призрачным. «Божий дом», — подумал Никкола и увидел белую фигуру без лица. Она подошла к мальчику и, протянув руку с кровоточащим куском мяса на ладони, спросила:— У тебя болит сердце? Проснулся Никкола от утреннего холода там же, на чердаке, с поджатыми к животу коленями. Мысль, что брат Стефано давно хватился его, заставила пальцы дрожать мелкой дрожью. Мальчик, судорожно цепляясь за балки, полез вниз. Пламя очага бросало блики на песочные часы. Стефано сидел на лежанке, и тень ещё не покинула его. Никкола, пытаясь унять нервную дрожь, произнес нерешительно и еле слышно:— Никки любит Стефано. Мужчина долго смотрел на мальчика, а потом сказал:— Подойди ко мне. Никкола приблизился, встал перед ним, теребя пальцами край овечьей шкуры, накинутой на постель.
— Целуй. Мальчик потянулся к черному от щетины лицу. Мужчина взял его измазанной кровью рукой за шею и грубо прижал к груди. Она пахла кислым потом и куклой. *Брат Гвидо по обычаю доминиканцев проснулся засветло. Но вместо того, чтоб разгонять окружающую тьму огнём молитвы, размышлял о пропавших женщинах. Раздутый палец, мешая мыслям, отдавал болью по всей руке и пульсировал, словно обзавелся маленьким сердцем. Почему-то именно подозреваемые в колдовстве женщины бесследно исчезали из города раз в неделю. Больными, умирающими, уезжающими их не видели. Казалось, что дьявол и в самом деле прячет пособниц своих, но салернитанский инквизитор хорошо знал, сколько собственной вины с превеликой охотой сваливают люди на нечистого. Будто по сговору, прижатые к стене мерзавцы начинали вопить о дьявольском наущении: купец-растлитель с противоестественной тягой к детям; солдат-насильник; корыстный сын-отравитель или мать, убившая младенца; каждый из них клялся, что не виновен, что был одержим. За всю свою жизнь брат Гвидо встретил не более дюжины истинных одержимых, а сжёг не одну сотню, охотно очищая души огнём в тех случаях, когда имелась доказанной иная вина. Он вспомнил, как возами вывозили трупы неделю назад и третьего дня, когда пропала последняя «ведьма», а сам он ушиб палец. Что-то ускользающее, как ветер, смущало его в воспоминаниях. Инквизитор, морщась от боли в руке, облачил худое тело в белую тунику, подпоясался кожаным поясом, накинул сверху чёрный плащ и вышел в безлюдное утро. С окраин тянуло едким дымом. Несколько крыс, жирных и лоснящихся, неторопливо пробежали мимо и скрылись в зыбком предрассветном сумраке кривой, узенькой улочки, резко уходящей вверх. Возле городской ратуши, в подвале которой был устроен каземат, ему встретился патруль солдат-лучников. Командир почтительно поприветствовал инквизитора, и тот внезапно, как по наитию, вспомнил, что его смущало.
— Кто дежурил на воротах третьего дня?— Могу узнать, господин Гвидо.
— Узнайте и пришлите его в каземат. На дыбе лежал растянутый человек, привязанный верёвками за руки и ноги. В стороне, у жаровни, играя в кости, хрустели ржаными сухарями палач и два солдата.
— Слизь, грязь и мерзость… сосуд для нечистого… кукла, ведомая дьявольской волей… Никкола свернулся калачиком, слушая голос, который то возвышался, превращаясь в режущую визгливую ноту, то утихал, сливаясь с шумом дождя и ветра. Постепенно голос пропал куда-то, исчезли звуки ненастья, и мальчику представился высокий дворец со стрельчатыми окнами-бойницами. Стремительные линии арочных стен возносили дворец в небо, делая его воздушным и призрачным. «Божий дом», — подумал Никкола и увидел белую фигуру без лица. Она подошла к мальчику и, протянув руку с кровоточащим куском мяса на ладони, спросила:— У тебя болит сердце? Проснулся Никкола от утреннего холода там же, на чердаке, с поджатыми к животу коленями. Мысль, что брат Стефано давно хватился его, заставила пальцы дрожать мелкой дрожью. Мальчик, судорожно цепляясь за балки, полез вниз. Пламя очага бросало блики на песочные часы. Стефано сидел на лежанке, и тень ещё не покинула его. Никкола, пытаясь унять нервную дрожь, произнес нерешительно и еле слышно:— Никки любит Стефано. Мужчина долго смотрел на мальчика, а потом сказал:— Подойди ко мне. Никкола приблизился, встал перед ним, теребя пальцами край овечьей шкуры, накинутой на постель.
— Целуй. Мальчик потянулся к черному от щетины лицу. Мужчина взял его измазанной кровью рукой за шею и грубо прижал к груди. Она пахла кислым потом и куклой. *Брат Гвидо по обычаю доминиканцев проснулся засветло. Но вместо того, чтоб разгонять окружающую тьму огнём молитвы, размышлял о пропавших женщинах. Раздутый палец, мешая мыслям, отдавал болью по всей руке и пульсировал, словно обзавелся маленьким сердцем. Почему-то именно подозреваемые в колдовстве женщины бесследно исчезали из города раз в неделю. Больными, умирающими, уезжающими их не видели. Казалось, что дьявол и в самом деле прячет пособниц своих, но салернитанский инквизитор хорошо знал, сколько собственной вины с превеликой охотой сваливают люди на нечистого. Будто по сговору, прижатые к стене мерзавцы начинали вопить о дьявольском наущении: купец-растлитель с противоестественной тягой к детям; солдат-насильник; корыстный сын-отравитель или мать, убившая младенца; каждый из них клялся, что не виновен, что был одержим. За всю свою жизнь брат Гвидо встретил не более дюжины истинных одержимых, а сжёг не одну сотню, охотно очищая души огнём в тех случаях, когда имелась доказанной иная вина. Он вспомнил, как возами вывозили трупы неделю назад и третьего дня, когда пропала последняя «ведьма», а сам он ушиб палец. Что-то ускользающее, как ветер, смущало его в воспоминаниях. Инквизитор, морщась от боли в руке, облачил худое тело в белую тунику, подпоясался кожаным поясом, накинул сверху чёрный плащ и вышел в безлюдное утро. С окраин тянуло едким дымом. Несколько крыс, жирных и лоснящихся, неторопливо пробежали мимо и скрылись в зыбком предрассветном сумраке кривой, узенькой улочки, резко уходящей вверх. Возле городской ратуши, в подвале которой был устроен каземат, ему встретился патруль солдат-лучников. Командир почтительно поприветствовал инквизитора, и тот внезапно, как по наитию, вспомнил, что его смущало.
— Кто дежурил на воротах третьего дня?— Могу узнать, господин Гвидо.
— Узнайте и пришлите его в каземат. На дыбе лежал растянутый человек, привязанный верёвками за руки и ноги. В стороне, у жаровни, играя в кости, хрустели ржаными сухарями палач и два солдата.
Страница
4 из 9
4 из 9
