Добавить в моё избранное
25 мин, 54 сек 12278
Решил, что просто выспался, хотя тело его всеми членами говорило, что это не так. Но что-то было странное, какой-то слабый, неясный звук — то ли за окном, то ли за дверью, что-то шелестело, скреблось, кажется, бормотало шепотом…
И это что-то приближалось.
Павел вдруг облился холодным потом, вспомнив, что перед самым его уходом из гостиной Седлецкий, будто невзначай, посоветовал запереться в комнате на засов: «Мало ли, Павел Аркадьевич, вдруг сквозняк или еще что — ночи у нас беспокойные бывают». Молодой человек пропустил это мимо ушей, а сейчас почувствовал отчетливо, что не сквозняки имел в виду пан Адам: шорохи и шепоты все яснее доносились ему, и уж ясно было, что идут они из-за двери.
Надвигалось что-то чужое, нечеловеческое. Человек так не ходит, не шаркает по полу беспорядочно, в разные стороны, чем-то мягким, так осторожно, что почти беззвучно. Человек не издает такого свистящего шуршания; человек не будет непрерывно, неостановочно, невнятно шептать на грани слышимости, то будто на вдохе, то будто на выдохе…
Павел, не в силах пошевелиться от страха, вжался спиною в стену и не отрываясь смотрел на дверь, ожидая чего-то… чего угодно.
И дверь беззвучно приоткрылась, впустив в комнату плохо различимую белесую бесформенную фигуру, без рук, без ног, без лица — будто окутанную саваном. Павел крупно задрожал.
Фигура застыла у двери, слабо двигаясь то влево, то вправо, то чуть вперед, как будто не могла разобрать, куда идти. Звуки, напоминавшие невнятный шепот, продолжались. Их можно было принять за человеческую речь, если б не интонации, неживые и ненатуральные. Павлу слышалось в них что-то вроде «грустно… грустно… грустно… грустно»…, повторяемого без выражения, без смысла и без конца — и это оказалось настолько невыносимо ужасно, что он закрыл глаза и натянул одеяло на голову, чтобы только не видеть и не слышать то, что прокралось в его комнату.
Молодой человек сжался в постели, ожидая, что призрак подойдет и сделает с ним что-то невообразимое, но прошла минута, две, пять, пятнадцать — и ничего не происходило. На улице громко заорал петух, за ним другой.
Павел осторожно выглянул из-под одеяла. В комнате никого не было. Дверь была закрыта. Из окна лился жиденький свет раннего утра, в котором, тем не менее, вся комната была как на ладони.
И она была пуста.
Когда нелепый и отчаянный поступок его обнаружился, Павла с позором исключили из университета без права восстановления. Он был уж доволен и этим, ему грозило худшее; ректор университета, по сути, пожалел юношу. Знакомые, от которых никто не скрыл происшедшего, с ужасом от него отвернулись.
Молодой человек впал в меланхолию, что было вполне натурально. Он подумал было о самоубийстве — в его положении для человека чести, признаться, этот выход был бы достойным — но не нашел в себе решимости свести счеты с жизнью. Средства его были израсходованы практически полностью, кредит исчерпан. Пришлось тщательно рассчитывать последнее на непреложные потребности жизни, да и того оставалось не надолго.
Павел не знал, что делать. Привычный порядок жизни разрушился; необходимо было искать источник средств к существованию. Профессии он еще не получил, да и кто бы доверил ему врачебную практику после того, что он натворил. По этой же причине в Казани вряд ли можно было рассчитывать и на обычный для студентов способ заработка — репетиторство.
Оставалось — уехать, куда-нибудь туда, где его никто не знал. Но и на это не было денег.
Павел был уже на грани того, чтобы наняться в какую-нибудь рабочую артель, хоть даже и в бурлаки. Останавливало его то, что для работников он непременно был бы чужим, подозрительным, со своим образованием и манерами. Вряд ли они приняли бы его. Павла, говоря начистоту, пугало общение с людьми настолько не его круга: он их не знал и не любил, относясь к ним с некоторой брезгливостью, впрочем, вовсе не заслуженной.
В тягостных раздумьях проходили его дни, и он напрасно искал себе какого-то занятия, не имея сил ни на чем сосредоточиться. К тому же и поговорить о своих обстоятельствах было ему не с кем: в крупном, оживленном городе оказался он совсем один, без близкого лица, без доброжелательного советчика.
В сей ситуации попытался Павел найти решение в обычном для россиян средстве: крепком вине. Но молодой организм оказался не готов и не приспособлен к этому, и Павел, после первого же мучительного опыта, выворотившего его желудок наизнанку, признал для себя невозможным добиться забвения через опьянение.
Невзирая на то, он то и дело ходил в близлежащий трактир, уже не чтобы напиться, но чтобы побывать среди людей, в атмосфере хоть не дружественной, но безразличной и потому не осуждающей. Ибо осуждения хватил он за короткий срок вдоволь, и переносить его более не был в состоянии, как и одиночество в пустом, заложенном и перезаложенном доме, который молодой человек уже и не считал своим.
И это что-то приближалось.
Павел вдруг облился холодным потом, вспомнив, что перед самым его уходом из гостиной Седлецкий, будто невзначай, посоветовал запереться в комнате на засов: «Мало ли, Павел Аркадьевич, вдруг сквозняк или еще что — ночи у нас беспокойные бывают». Молодой человек пропустил это мимо ушей, а сейчас почувствовал отчетливо, что не сквозняки имел в виду пан Адам: шорохи и шепоты все яснее доносились ему, и уж ясно было, что идут они из-за двери.
Надвигалось что-то чужое, нечеловеческое. Человек так не ходит, не шаркает по полу беспорядочно, в разные стороны, чем-то мягким, так осторожно, что почти беззвучно. Человек не издает такого свистящего шуршания; человек не будет непрерывно, неостановочно, невнятно шептать на грани слышимости, то будто на вдохе, то будто на выдохе…
Павел, не в силах пошевелиться от страха, вжался спиною в стену и не отрываясь смотрел на дверь, ожидая чего-то… чего угодно.
И дверь беззвучно приоткрылась, впустив в комнату плохо различимую белесую бесформенную фигуру, без рук, без ног, без лица — будто окутанную саваном. Павел крупно задрожал.
Фигура застыла у двери, слабо двигаясь то влево, то вправо, то чуть вперед, как будто не могла разобрать, куда идти. Звуки, напоминавшие невнятный шепот, продолжались. Их можно было принять за человеческую речь, если б не интонации, неживые и ненатуральные. Павлу слышалось в них что-то вроде «грустно… грустно… грустно… грустно»…, повторяемого без выражения, без смысла и без конца — и это оказалось настолько невыносимо ужасно, что он закрыл глаза и натянул одеяло на голову, чтобы только не видеть и не слышать то, что прокралось в его комнату.
Молодой человек сжался в постели, ожидая, что призрак подойдет и сделает с ним что-то невообразимое, но прошла минута, две, пять, пятнадцать — и ничего не происходило. На улице громко заорал петух, за ним другой.
Павел осторожно выглянул из-под одеяла. В комнате никого не было. Дверь была закрыта. Из окна лился жиденький свет раннего утра, в котором, тем не менее, вся комната была как на ладони.
И она была пуста.
Когда нелепый и отчаянный поступок его обнаружился, Павла с позором исключили из университета без права восстановления. Он был уж доволен и этим, ему грозило худшее; ректор университета, по сути, пожалел юношу. Знакомые, от которых никто не скрыл происшедшего, с ужасом от него отвернулись.
Молодой человек впал в меланхолию, что было вполне натурально. Он подумал было о самоубийстве — в его положении для человека чести, признаться, этот выход был бы достойным — но не нашел в себе решимости свести счеты с жизнью. Средства его были израсходованы практически полностью, кредит исчерпан. Пришлось тщательно рассчитывать последнее на непреложные потребности жизни, да и того оставалось не надолго.
Павел не знал, что делать. Привычный порядок жизни разрушился; необходимо было искать источник средств к существованию. Профессии он еще не получил, да и кто бы доверил ему врачебную практику после того, что он натворил. По этой же причине в Казани вряд ли можно было рассчитывать и на обычный для студентов способ заработка — репетиторство.
Оставалось — уехать, куда-нибудь туда, где его никто не знал. Но и на это не было денег.
Павел был уже на грани того, чтобы наняться в какую-нибудь рабочую артель, хоть даже и в бурлаки. Останавливало его то, что для работников он непременно был бы чужим, подозрительным, со своим образованием и манерами. Вряд ли они приняли бы его. Павла, говоря начистоту, пугало общение с людьми настолько не его круга: он их не знал и не любил, относясь к ним с некоторой брезгливостью, впрочем, вовсе не заслуженной.
В тягостных раздумьях проходили его дни, и он напрасно искал себе какого-то занятия, не имея сил ни на чем сосредоточиться. К тому же и поговорить о своих обстоятельствах было ему не с кем: в крупном, оживленном городе оказался он совсем один, без близкого лица, без доброжелательного советчика.
В сей ситуации попытался Павел найти решение в обычном для россиян средстве: крепком вине. Но молодой организм оказался не готов и не приспособлен к этому, и Павел, после первого же мучительного опыта, выворотившего его желудок наизнанку, признал для себя невозможным добиться забвения через опьянение.
Невзирая на то, он то и дело ходил в близлежащий трактир, уже не чтобы напиться, но чтобы побывать среди людей, в атмосфере хоть не дружественной, но безразличной и потому не осуждающей. Ибо осуждения хватил он за короткий срок вдоволь, и переносить его более не был в состоянии, как и одиночество в пустом, заложенном и перезаложенном доме, который молодой человек уже и не считал своим.
Страница
6 из 7
6 из 7
