… Ритм. Дробь кастаньет; топот босых пяток о пыльную, утрамбованную до каменной крепости, землю; звон браслетов на тонких смуглых лодыжках.
Добавить в моё избранное
8 мин, 25 сек 15562
Быстрее. Плеск огненно-алых юбок; надрывный крик гитарных струн.
Быстрее. Грохот копыт; жесткая, как проволока, грива, выскальзывающая из пальцев; дорога, вертлявой желтой змеей струящаяся в сторону; оскал обрыва, летящий все ближе; крик, отчаянный и срывающийся: «Р-рув!»…
Он остановился на середине дороги к дому. Зачем — и сам не смог понять. Посидел несколько минут, упершись затылком в обтянутый кожей подголовник, нетерпеливо постукивая пальцами по рулю и трогая носком узкого ботинка педаль газа. Что-то было не так. Что?
Невнятная тревога в последнее время все чаще напоминала о себе уколами невидимой иглы, заставляя вздрагивать и оборачиваться. Теперь игла вонзилась в висок, и с каждым ударом пульса впивалась все глубже — так, что уже было больно дышать и смотреть. Ланс поморщился. Бессилие разгадать причину тревоги изводило его едва ли не сильнее самой проклятой иглы. Он привык доверять своему чутью. Раньше оно не раз спасало Лансу жизнь, а в последние годы — деньги. Иногда жизнь была как лезвие тонкой проволоки, по которой приходилось идти в кромешной темноте; и только уколы той самой «тревожной иглы» помогали сохранить равновесие и не сорваться. Теперь проволока превратилась в парковую аллею, усаженную розами; а конкуренты и завистники — в детишек, лепящих куличики в песочнице. Только… что-то было не так.
Ланс вышел из машины, рассерженно хлопнув дверью. Зашагал, не оглядываясь и не разбирая дороги. Все равно куда. Ввинтился в толпу, волнами плещущую из метро в подземный переход.
Все было не так. Он чувствовал себя волком, долго удиравшим по лесу от псов, охотников и своей собственной, исходящей бешенством, стаи — а теперь очутившимся в городском парке. И вот он стоит на дрожащих от усталости лапах посреди главной аллеи, а вокруг стриженная травка и стриженные деревья, цветочки и пруды с толстыми утками… И это так нелепо, что никто не догадывается разглядеть в нем волка; а ковыляющий мимо карапуз тычет в него пластмассовым совочком: «Мама, мама, смотри, смешная собаська!»…
Тощий юноша, подпирая спиной бетонный свод перехода, задумчиво перебирал струны облезлой гитары. В шляпе возле его ног поблескивало серебро и сиротливо зеленела мятая купюра. Еле слышная мелодия заставила Ланса остановиться. Сейчас, когда игла немилосердно жгла висок, каждый звук, движение, запах были острее и ярче, чем обычно. Музыка, слетавшая из-под пальцев уличного гитариста, неожиданно оказалась как ласка прохладных пальцев, гладящих больной висок и вытягивающих проклятую иглу. Музыкант, воодушевленный вниманием, заиграл громче. Ланс прикрыл глаза.
Все было не так.
Свое дело, счет в банке с изрядным количеством нулей, дом, роскошная машина. Сейчас, наконец — возможность отдохнуть, насладиться добытым, отвоеванным покоем и благополучием. Что же, получается, теперь, когда это все есть — то, к чему он шел долгие годы — теперь это оказалось не нужно? Что же, получается, теперь он тоскует по самой дороге — всем этим чертовым колдобинам, камням, неприятностям, бессонным ночам, бандитам-конкурентам, норовившим подстеречь за каждым поворотом?
Когда Ланс открыл глаза, рядом с гитаристом стояла цыганка. Толстая, старая и уродливая. Она обожгла Ланса быстрым насмешливым взглядом, и наклонилась к музыканту, торопливо бормоча что-то. Музыка, переливавшаяся неторопливо и задумчиво, рванулась — ударилась о гулкий потолок, рассыпалась — звоном ледяных капель, свистом ветра, грохотом далекой лавины — и понеслась в бешеной пляске. Цыганка запела. Ее голос, неожиданно сильный и красивый, был как прикосновение электрического провода к мокрой коже. Ланс покачнулся. Теперь уже не игла — жало длинного лезвия вонзилось в позвоночник; раскрошило его в труху; разорвало Ланса пополам. Отшвырнуло — одну половину, дрожащие жалкие клочья — на заплеванный асфальт подземного перехода; другую… другую…
… Ритм. Дробь кастаньет; топот босых пяток о пыльную, утрамбованную до каменной крепости, землю; звон браслетов на тонких смуглых лодыжках.
Быстрее. Плеск огненно-алых юбок; надрывный крик гитарных струн.
Быстрее. Грохот копыт; жесткая, как проволока, грива, выскальзывающая из пальцев; дорога, вертлявой желтой змеей струящаяся в сторону; оскал обрыва, летящий все ближе; крик, отчаянный и срывающийся: «Р-рув!»…
Тишина. Небо, медленно запахивающее полог бездонно-синего шатра. Девушка, споткнувшись, падает в дорожную пыль; пламя алых юбок, черный ветер спутанных волос. Беззвучный крик на дрожащих губах: «Рув!»…
— Ты че, мужик, а? Ты че? — уронив на асфальт гитару, юноша испуганно хватал Ланса за локоть, заглядывал в глаза.
Ланс выпрямился. Спросил неожиданно хрипло:
— Что?
— Ты счас чуть в обморок не того… Ты не припадочный, а?
— Где она? — Ланс ухватил музыканта за ворот, озираясь вокруг.
— Кто?
— Цыганка.
— Пусти, — заскулил юноша: — Пусти.
Быстрее. Грохот копыт; жесткая, как проволока, грива, выскальзывающая из пальцев; дорога, вертлявой желтой змеей струящаяся в сторону; оскал обрыва, летящий все ближе; крик, отчаянный и срывающийся: «Р-рув!»…
Он остановился на середине дороги к дому. Зачем — и сам не смог понять. Посидел несколько минут, упершись затылком в обтянутый кожей подголовник, нетерпеливо постукивая пальцами по рулю и трогая носком узкого ботинка педаль газа. Что-то было не так. Что?
Невнятная тревога в последнее время все чаще напоминала о себе уколами невидимой иглы, заставляя вздрагивать и оборачиваться. Теперь игла вонзилась в висок, и с каждым ударом пульса впивалась все глубже — так, что уже было больно дышать и смотреть. Ланс поморщился. Бессилие разгадать причину тревоги изводило его едва ли не сильнее самой проклятой иглы. Он привык доверять своему чутью. Раньше оно не раз спасало Лансу жизнь, а в последние годы — деньги. Иногда жизнь была как лезвие тонкой проволоки, по которой приходилось идти в кромешной темноте; и только уколы той самой «тревожной иглы» помогали сохранить равновесие и не сорваться. Теперь проволока превратилась в парковую аллею, усаженную розами; а конкуренты и завистники — в детишек, лепящих куличики в песочнице. Только… что-то было не так.
Ланс вышел из машины, рассерженно хлопнув дверью. Зашагал, не оглядываясь и не разбирая дороги. Все равно куда. Ввинтился в толпу, волнами плещущую из метро в подземный переход.
Все было не так. Он чувствовал себя волком, долго удиравшим по лесу от псов, охотников и своей собственной, исходящей бешенством, стаи — а теперь очутившимся в городском парке. И вот он стоит на дрожащих от усталости лапах посреди главной аллеи, а вокруг стриженная травка и стриженные деревья, цветочки и пруды с толстыми утками… И это так нелепо, что никто не догадывается разглядеть в нем волка; а ковыляющий мимо карапуз тычет в него пластмассовым совочком: «Мама, мама, смотри, смешная собаська!»…
Тощий юноша, подпирая спиной бетонный свод перехода, задумчиво перебирал струны облезлой гитары. В шляпе возле его ног поблескивало серебро и сиротливо зеленела мятая купюра. Еле слышная мелодия заставила Ланса остановиться. Сейчас, когда игла немилосердно жгла висок, каждый звук, движение, запах были острее и ярче, чем обычно. Музыка, слетавшая из-под пальцев уличного гитариста, неожиданно оказалась как ласка прохладных пальцев, гладящих больной висок и вытягивающих проклятую иглу. Музыкант, воодушевленный вниманием, заиграл громче. Ланс прикрыл глаза.
Все было не так.
Свое дело, счет в банке с изрядным количеством нулей, дом, роскошная машина. Сейчас, наконец — возможность отдохнуть, насладиться добытым, отвоеванным покоем и благополучием. Что же, получается, теперь, когда это все есть — то, к чему он шел долгие годы — теперь это оказалось не нужно? Что же, получается, теперь он тоскует по самой дороге — всем этим чертовым колдобинам, камням, неприятностям, бессонным ночам, бандитам-конкурентам, норовившим подстеречь за каждым поворотом?
Когда Ланс открыл глаза, рядом с гитаристом стояла цыганка. Толстая, старая и уродливая. Она обожгла Ланса быстрым насмешливым взглядом, и наклонилась к музыканту, торопливо бормоча что-то. Музыка, переливавшаяся неторопливо и задумчиво, рванулась — ударилась о гулкий потолок, рассыпалась — звоном ледяных капель, свистом ветра, грохотом далекой лавины — и понеслась в бешеной пляске. Цыганка запела. Ее голос, неожиданно сильный и красивый, был как прикосновение электрического провода к мокрой коже. Ланс покачнулся. Теперь уже не игла — жало длинного лезвия вонзилось в позвоночник; раскрошило его в труху; разорвало Ланса пополам. Отшвырнуло — одну половину, дрожащие жалкие клочья — на заплеванный асфальт подземного перехода; другую… другую…
… Ритм. Дробь кастаньет; топот босых пяток о пыльную, утрамбованную до каменной крепости, землю; звон браслетов на тонких смуглых лодыжках.
Быстрее. Плеск огненно-алых юбок; надрывный крик гитарных струн.
Быстрее. Грохот копыт; жесткая, как проволока, грива, выскальзывающая из пальцев; дорога, вертлявой желтой змеей струящаяся в сторону; оскал обрыва, летящий все ближе; крик, отчаянный и срывающийся: «Р-рув!»…
Тишина. Небо, медленно запахивающее полог бездонно-синего шатра. Девушка, споткнувшись, падает в дорожную пыль; пламя алых юбок, черный ветер спутанных волос. Беззвучный крик на дрожащих губах: «Рув!»…
— Ты че, мужик, а? Ты че? — уронив на асфальт гитару, юноша испуганно хватал Ланса за локоть, заглядывал в глаза.
Ланс выпрямился. Спросил неожиданно хрипло:
— Что?
— Ты счас чуть в обморок не того… Ты не припадочный, а?
— Где она? — Ланс ухватил музыканта за ворот, озираясь вокруг.
— Кто?
— Цыганка.
— Пусти, — заскулил юноша: — Пусти.
Страница
1 из 3
1 из 3
