Жили в деревне мать с сыном. Сына звали Ануа. Сын на заре шел пахать, и мать носила ему завтрак в поле. Выходит она раз из дому, а ей навстречу шакал.
Добавить в моё избранное
6 мин, 50 сек 18462
— Бабушка, — говорит, — что ты несешь? Поставь на землю. А не поставишь, я тебя так укушу, что ты упадешь и я тебя всю истопчу.
Старуха испугалась и поставила корзинку — в ней она завтрак носила — на землю. Шакал сожрал почти весь рис с чечевичной подливой, что для Ануа был приготовлен, а остатки старуха понесла сыну. Ануа и съел, что осталось, — где ему знать, что это шакальи объедки. Он это сделал не ведая. А шакал с той поры взял в обычай стращать старуху.
Вот раз сын и спрашивает:
— Матушка, почему ты мне нынче приносишь жалкие крохи, да и те вроде нечистые? Готовить ты разучилась?
— Нет, сынок, — отвечает старуха. — Еду я несу тебе из дому хорошую. Только, как выйду я из деревни, подбегает шакал, заслонит мне дорогу и говорит: «Бабушка, ставь наземь, что несешь. А не поставишь, я тебя так укушу, что ты упадешь и я всю тебя истопчу». Я его боюсь. Я ставлю корзинку на землю. Он ест, пока не останется совсем немного. Это я тебе и несу. Мне боязно было, что ты меня заругаешь, вот я тебе ничего и не рассказывала. Парень говорит:
— Ладно, матушка, завтра ты отведешь волов на поле, а завтрак я сам понесу.
— Хорошо, сынок, хорошо, — говорит мать. — Завтра ты положи соху на ярмо, а я повяжу повязку на бедра, как у тебя, и отведу волов в поле.
— Так, так, — говорит парень. — Последи там за ними, пока я приду.
— Хорошо, сынок, хорошо, — сказала старуха. — Как прокричат петухи, ты иди запрягать волов, а я состряпаю завтрак. Ты и понесешь его, когда придет время.
— Хорошо, — сказал сын.
Вот запряг он быков, как договорено было, и старуха погнала их в поле, а сам Ануа оделся по-женски — повязал один кусок ткани вокруг поясницы, а другим грудь прикрыл — и сложил еду в корзинку. Пришло время завтрак нести, он поставил корзинку на голову и пошел. Идет, на палку опирается, словно старуха.
Вдруг откуда ни возьмись шакал.
— Поставь еду наземь, бабушка, — говорит, — а то я тебя так укушу, что тут и свалишься.
Парень корзинку с головы снял, шакал — за еду. Тут Ануа возьми да огрей его своей палкой, так что тот кувырком полетел. Вскочил шакал на ноги и наутек. Кричит на бегу:
— Ой-ой! Это ведь Ануа! — Потом начал браниться: — Погоди, Ануа, погоди, такой-сякой. Раз ты, негодник, меня побил, я обгажу твой плуг и оботру зад об его рукоять.
Обругал его шакал такими словами и убежал.
А парень пришел в поле к матери и рассказал ей все, как было. Посмеялись они оба досыта и погнали волов домой. На другой день Ануа привязал на рукоять сохи бритву.
Раз ночью шакал прибежал и обгадил соху. Начал тереться задом об рукоять да и порезал себе ягодицы.
— Ой-ой! — кричит. — Это все Ануа. Это из-за него я порезал себе ягодицы. Ну погоди, Ануа, негодник, я за это у тебя бобы съем.
Ануа взял и вокруг кольев, по которым бобы вились, натыкал побольше всяких колючек. Шакал ночью пришел, полез за бобами и угодил мордой прямо в колючки.
— Ой-ой! — кричит. — Ну и кусаются бобы у этого Ануа! Он так ничего и не съел и на прощанье сказал:
— Ну, Ануа, ну, негодник, здорово у тебя, такого-сякого, бобы кусаются. Зато кур твоих, негодник, я всех поем. Погоди только до завтра — всех передушу.
На другой день Ануа взял серп и спрятался с ним в птичьем углу. Ночью явился шакал. Вошел в хижину — и прямиком в птичий угол. Потянулся он мордой к курам, а Ануа его острием серпа тук — словно клюнул. Шакал отскочил. Полез снова — и снова на серп. Так и пришлось ему идти восвояси. Вылез он во двор и сказал:
— Ну, негодные куры этого Ануа, вы меня совсем заклевали, а Ануа сам так подстроил, что я порезал себе ягодицы. Что ж, Ануа, такой-сякой, теперь ты у меня сдохнешь, да — сдохнешь.
С такой бранью он и ушел прочь.
Тогда, говорят, Ануа притворился, будто он помер. На другой день его старая мать принялась горевать — это она делала вид, будто горюет, — и пошла с плачем в лес и там причитала. Выскочил к ней шакал.
— Эй, бабушка, — спрашивает, — ты чего плачешь?
— Это ты проклял моего сына, — отвечает старуха. — Вот Ануа у меня и помер.
Тогда шакал говорит:
— Поделом тебе, поделом, негодник Ануа. Ты меня бил очень больно. Не помри вовремя, ты бы еще пожалел. Ну, бабушка, поминки-то когда будут?
— Нынче, — отвечает старуха. — Нынче вечером я хочу справить поминки. Вот я и пришла тебе сказать. «Ох, — говорю я себе, — я ведь кормила его, словно сына, значит, надо мне его позвать па поминки». Вот, сынок, я так подумала и пришла дать тебе знать. Я сварю рису, сготовлю острой подливы, лепешек напеку. А кому я все это подам, прежде чем самой есть? Раньше, когда он был живой, я сперва кормила его, а после уж ела сама. Теперь, как не стало его, мне не найти места от горя.
— Не горюй, бабушка, — говорит шакал. — Я тебе буду вместо него.
Старуха испугалась и поставила корзинку — в ней она завтрак носила — на землю. Шакал сожрал почти весь рис с чечевичной подливой, что для Ануа был приготовлен, а остатки старуха понесла сыну. Ануа и съел, что осталось, — где ему знать, что это шакальи объедки. Он это сделал не ведая. А шакал с той поры взял в обычай стращать старуху.
Вот раз сын и спрашивает:
— Матушка, почему ты мне нынче приносишь жалкие крохи, да и те вроде нечистые? Готовить ты разучилась?
— Нет, сынок, — отвечает старуха. — Еду я несу тебе из дому хорошую. Только, как выйду я из деревни, подбегает шакал, заслонит мне дорогу и говорит: «Бабушка, ставь наземь, что несешь. А не поставишь, я тебя так укушу, что ты упадешь и я всю тебя истопчу». Я его боюсь. Я ставлю корзинку на землю. Он ест, пока не останется совсем немного. Это я тебе и несу. Мне боязно было, что ты меня заругаешь, вот я тебе ничего и не рассказывала. Парень говорит:
— Ладно, матушка, завтра ты отведешь волов на поле, а завтрак я сам понесу.
— Хорошо, сынок, хорошо, — говорит мать. — Завтра ты положи соху на ярмо, а я повяжу повязку на бедра, как у тебя, и отведу волов в поле.
— Так, так, — говорит парень. — Последи там за ними, пока я приду.
— Хорошо, сынок, хорошо, — сказала старуха. — Как прокричат петухи, ты иди запрягать волов, а я состряпаю завтрак. Ты и понесешь его, когда придет время.
— Хорошо, — сказал сын.
Вот запряг он быков, как договорено было, и старуха погнала их в поле, а сам Ануа оделся по-женски — повязал один кусок ткани вокруг поясницы, а другим грудь прикрыл — и сложил еду в корзинку. Пришло время завтрак нести, он поставил корзинку на голову и пошел. Идет, на палку опирается, словно старуха.
Вдруг откуда ни возьмись шакал.
— Поставь еду наземь, бабушка, — говорит, — а то я тебя так укушу, что тут и свалишься.
Парень корзинку с головы снял, шакал — за еду. Тут Ануа возьми да огрей его своей палкой, так что тот кувырком полетел. Вскочил шакал на ноги и наутек. Кричит на бегу:
— Ой-ой! Это ведь Ануа! — Потом начал браниться: — Погоди, Ануа, погоди, такой-сякой. Раз ты, негодник, меня побил, я обгажу твой плуг и оботру зад об его рукоять.
Обругал его шакал такими словами и убежал.
А парень пришел в поле к матери и рассказал ей все, как было. Посмеялись они оба досыта и погнали волов домой. На другой день Ануа привязал на рукоять сохи бритву.
Раз ночью шакал прибежал и обгадил соху. Начал тереться задом об рукоять да и порезал себе ягодицы.
— Ой-ой! — кричит. — Это все Ануа. Это из-за него я порезал себе ягодицы. Ну погоди, Ануа, негодник, я за это у тебя бобы съем.
Ануа взял и вокруг кольев, по которым бобы вились, натыкал побольше всяких колючек. Шакал ночью пришел, полез за бобами и угодил мордой прямо в колючки.
— Ой-ой! — кричит. — Ну и кусаются бобы у этого Ануа! Он так ничего и не съел и на прощанье сказал:
— Ну, Ануа, ну, негодник, здорово у тебя, такого-сякого, бобы кусаются. Зато кур твоих, негодник, я всех поем. Погоди только до завтра — всех передушу.
На другой день Ануа взял серп и спрятался с ним в птичьем углу. Ночью явился шакал. Вошел в хижину — и прямиком в птичий угол. Потянулся он мордой к курам, а Ануа его острием серпа тук — словно клюнул. Шакал отскочил. Полез снова — и снова на серп. Так и пришлось ему идти восвояси. Вылез он во двор и сказал:
— Ну, негодные куры этого Ануа, вы меня совсем заклевали, а Ануа сам так подстроил, что я порезал себе ягодицы. Что ж, Ануа, такой-сякой, теперь ты у меня сдохнешь, да — сдохнешь.
С такой бранью он и ушел прочь.
Тогда, говорят, Ануа притворился, будто он помер. На другой день его старая мать принялась горевать — это она делала вид, будто горюет, — и пошла с плачем в лес и там причитала. Выскочил к ней шакал.
— Эй, бабушка, — спрашивает, — ты чего плачешь?
— Это ты проклял моего сына, — отвечает старуха. — Вот Ануа у меня и помер.
Тогда шакал говорит:
— Поделом тебе, поделом, негодник Ануа. Ты меня бил очень больно. Не помри вовремя, ты бы еще пожалел. Ну, бабушка, поминки-то когда будут?
— Нынче, — отвечает старуха. — Нынче вечером я хочу справить поминки. Вот я и пришла тебе сказать. «Ох, — говорю я себе, — я ведь кормила его, словно сына, значит, надо мне его позвать па поминки». Вот, сынок, я так подумала и пришла дать тебе знать. Я сварю рису, сготовлю острой подливы, лепешек напеку. А кому я все это подам, прежде чем самой есть? Раньше, когда он был живой, я сперва кормила его, а после уж ела сама. Теперь, как не стало его, мне не найти места от горя.
— Не горюй, бабушка, — говорит шакал. — Я тебе буду вместо него.
