Добавить в моё избранное
20 мин, 23 сек 5637
Маме он мог сам что-нибудь смастерить — она всем была довольна. Но в прошлом году он склеил из цветного картона футляр для очков — отец все жаловался, что старый совсем изорвался, и очки для чтения валяются, как попало. Анджело с гордостью положил запакованное изделие под елку, предвкушая, как обрадуется папа, когда разорвет блестящую обертку. Самому мальчику творение его рук казалось положительно прекрасным.
Он до сих пор помнил лицо отца, когда тот вытряхнул из пакетика красно-белый футляр, размер и форму которого Анджело в строжайшей тайне скопировал со старого.
— Что это? — Губы под редкими усами презрительно скривились. — Ловушка для тараканов? Лапоть? Или может, лапоть, которым можно давить тараканов?
Гости, сидевшие вокруг стола, пьяно заржали, и отец смеялся вместе с ними, широко разевая рот, так что Анджело видел застрявшую у него между зубов укропину из рассола.
— Это… это очечник, — пробормотал пунцовый от стыда мальчик. — Для тебя.
Но его уже никто не слушал. Разговор пошел дальше, а злосчастный футляр был небрежно брошен на скатерть между тарелкой с холодцом и пустой бутылкой.
Воспоминание вызвало у Анджело новый прилив стыда, внезапно набухший на гребне пеной ярости. Сцепив зубы, он извернулся и лягнул Шарфа в коленку. Подросток взвыл, хватка его ослабла.
— Ах ты, гнида мелкая! — Рукавица Пуховика воткнулась в живот мальчика.
Анджело понял, что не может вдохнуть, и, обмякнув, повалился на колени. Кулак разжался. Чужие пальцы подхватили выскользнувшую бумажку. Раздался топот ботинок, и сквозь мокрые ресницы мальчик разглядел, что остался один. Только ангел распростер над ним прозрачные крылья, через которые в лицо Анджело заглядывала обманутая фонарями ночь.
Домой он пришел поздно. На автобус денег не осталось, и мальчик долго брел по залитым призрачным оранжевым светом улочкам, засунув руки глубоко в карманы пальто и жалея, что не надел шапку.
Его отсутствия не заметили. Из кухни доносились чужие пронзительные голоса, какие всегда становились у родителей, когда они ссорились. У мамы в горле будто вырастала железная флейта и выла, выла на все более высоких тонах, злая и непреклонная, пока на самой верхней ноте не захлебывалась мокрыми всхлипами. Отцовский же бас наоборот уходил вниз, совсем в живот, где и гудел, рявкая, как приближающийся к станции поезд: «Уйди-и! Задавлю-у!»
Анджело тенью просочился в гостиную, в уголок за шкафом. Своей комнаты у него не было, единственную спальню занимали родители. Он свернулся клубочком на диване, одновременно служившем ему кроватью, медленно согреваясь. Через стенку доносились особенно восклицательные ноты дуэта. Отцовское, паровозное: «Я же не виноват… Сволочи! Перед самым рождеством уволили»… И мамино тонкое, флейтное: «Жить-то на что… А ребенок… Хоть не пил бы, урод!»
Рука друга свесилась со спинки, заботливо легла на плечо. Анджело сжал теплую шерстяную лапку, притянул обезьянку к себе:
— Знаешь, Жако, во всем этот ангел виноват. Если б не он… Если б я не засмотрелся, то давно бы уже был в магазине, и эти дураки-старшеклассники меня бы даже не заметили! Я ведь тогда почти дошел.
Друг слушал внимательно, склонив ушастую голову на бок. Пуговичные черные глаза понимающе поблескивали.
— А теперь до рождества всего три недели осталось. Знаешь, сколько бутылок надо насобирать? Смотри, пол-литра из-под пива стоит 17. Из-под колы маленькая — 10. Вот банка любая — уже лучше, за нее 40 дают. А за водку, поллитрашку, только 20. Выходит, чтобы успеть на зажигалку скопить, мне надо в день находить по… по… — Анджело беззвучно зашевелил губами, загибая пальцы. Друг сидел молча, стараясь не мешать расчётам, и ободряюще улыбался плюшевым розовым ртом.
За стенкой вдруг взвизгнуло особенно скрипично, что-то грохнуло и стеклянно зазвенело. По коридору загрохотали шаги. Дверь распахнулась, ударив круглой металлической ручкой в стену. Посыпалась штукатурка.
Анджело испуганно вздернул голову. В проходе стоял отец, тяжело опираясь о косяк. Одутловатое красное лицо влажно поблескивало, нижняя губа щетинисто отвисла, глаза, в которых плескалась размытая голубизна, обегали комнату, будто что-то ища. Отлепившись от стены, отец шагнул в гостиную, зашел за шкаф, нетвердой рукой зашарил в ящиках. Грязно ругнулся, выпрямился и полез на книжную полку в углу. Для этого ему пришлось встать на диван. Мальчик замер, крепко обняв мягкое тельце друга, но отец не смотрел на него, будто сыну удалось стать невидимым.
Свернув на одеяло пару потрепанных журналов, рука вынырнула наружу с клоком паутины и запыленной бутылкой. «Поллитрашка. За двадцать», — узнал мальчик. Отец ловким движением скрутил пузырю голову и приник к горлышку. Заросший щетиной кадык дернулся — один раз, второй. Губы оторвались от стекла, чтобы перевести дух. И тут чужие глаза, из которых вымыло всю голубизну, встретили взгляд Анжело.
Он до сих пор помнил лицо отца, когда тот вытряхнул из пакетика красно-белый футляр, размер и форму которого Анджело в строжайшей тайне скопировал со старого.
— Что это? — Губы под редкими усами презрительно скривились. — Ловушка для тараканов? Лапоть? Или может, лапоть, которым можно давить тараканов?
Гости, сидевшие вокруг стола, пьяно заржали, и отец смеялся вместе с ними, широко разевая рот, так что Анджело видел застрявшую у него между зубов укропину из рассола.
— Это… это очечник, — пробормотал пунцовый от стыда мальчик. — Для тебя.
Но его уже никто не слушал. Разговор пошел дальше, а злосчастный футляр был небрежно брошен на скатерть между тарелкой с холодцом и пустой бутылкой.
Воспоминание вызвало у Анджело новый прилив стыда, внезапно набухший на гребне пеной ярости. Сцепив зубы, он извернулся и лягнул Шарфа в коленку. Подросток взвыл, хватка его ослабла.
— Ах ты, гнида мелкая! — Рукавица Пуховика воткнулась в живот мальчика.
Анджело понял, что не может вдохнуть, и, обмякнув, повалился на колени. Кулак разжался. Чужие пальцы подхватили выскользнувшую бумажку. Раздался топот ботинок, и сквозь мокрые ресницы мальчик разглядел, что остался один. Только ангел распростер над ним прозрачные крылья, через которые в лицо Анджело заглядывала обманутая фонарями ночь.
Домой он пришел поздно. На автобус денег не осталось, и мальчик долго брел по залитым призрачным оранжевым светом улочкам, засунув руки глубоко в карманы пальто и жалея, что не надел шапку.
Его отсутствия не заметили. Из кухни доносились чужие пронзительные голоса, какие всегда становились у родителей, когда они ссорились. У мамы в горле будто вырастала железная флейта и выла, выла на все более высоких тонах, злая и непреклонная, пока на самой верхней ноте не захлебывалась мокрыми всхлипами. Отцовский же бас наоборот уходил вниз, совсем в живот, где и гудел, рявкая, как приближающийся к станции поезд: «Уйди-и! Задавлю-у!»
Анджело тенью просочился в гостиную, в уголок за шкафом. Своей комнаты у него не было, единственную спальню занимали родители. Он свернулся клубочком на диване, одновременно служившем ему кроватью, медленно согреваясь. Через стенку доносились особенно восклицательные ноты дуэта. Отцовское, паровозное: «Я же не виноват… Сволочи! Перед самым рождеством уволили»… И мамино тонкое, флейтное: «Жить-то на что… А ребенок… Хоть не пил бы, урод!»
Рука друга свесилась со спинки, заботливо легла на плечо. Анджело сжал теплую шерстяную лапку, притянул обезьянку к себе:
— Знаешь, Жако, во всем этот ангел виноват. Если б не он… Если б я не засмотрелся, то давно бы уже был в магазине, и эти дураки-старшеклассники меня бы даже не заметили! Я ведь тогда почти дошел.
Друг слушал внимательно, склонив ушастую голову на бок. Пуговичные черные глаза понимающе поблескивали.
— А теперь до рождества всего три недели осталось. Знаешь, сколько бутылок надо насобирать? Смотри, пол-литра из-под пива стоит 17. Из-под колы маленькая — 10. Вот банка любая — уже лучше, за нее 40 дают. А за водку, поллитрашку, только 20. Выходит, чтобы успеть на зажигалку скопить, мне надо в день находить по… по… — Анджело беззвучно зашевелил губами, загибая пальцы. Друг сидел молча, стараясь не мешать расчётам, и ободряюще улыбался плюшевым розовым ртом.
За стенкой вдруг взвизгнуло особенно скрипично, что-то грохнуло и стеклянно зазвенело. По коридору загрохотали шаги. Дверь распахнулась, ударив круглой металлической ручкой в стену. Посыпалась штукатурка.
Анджело испуганно вздернул голову. В проходе стоял отец, тяжело опираясь о косяк. Одутловатое красное лицо влажно поблескивало, нижняя губа щетинисто отвисла, глаза, в которых плескалась размытая голубизна, обегали комнату, будто что-то ища. Отлепившись от стены, отец шагнул в гостиную, зашел за шкаф, нетвердой рукой зашарил в ящиках. Грязно ругнулся, выпрямился и полез на книжную полку в углу. Для этого ему пришлось встать на диван. Мальчик замер, крепко обняв мягкое тельце друга, но отец не смотрел на него, будто сыну удалось стать невидимым.
Свернув на одеяло пару потрепанных журналов, рука вынырнула наружу с клоком паутины и запыленной бутылкой. «Поллитрашка. За двадцать», — узнал мальчик. Отец ловким движением скрутил пузырю голову и приник к горлышку. Заросший щетиной кадык дернулся — один раз, второй. Губы оторвались от стекла, чтобы перевести дух. И тут чужие глаза, из которых вымыло всю голубизну, встретили взгляд Анжело.
Страница
2 из 6
2 из 6
