Шерстяной шарф

— Как? — переспросила Наташа, услышав странное имя.

— Зарема. Мы обе родом из Чечни. Меня вообще-то Эльза зовут — это уже потом, как вышла за Костю, стала Лизой. А Зарема осталась там. Недавно вот приехала. Там же просто жить стало невозможно — кругом стреляют. Война эта… А сколько людей без вести пропало! Не боевиков — их-то пристрелят — и слава тебе, Господи! — а мирных, которые хотят просто жить. Разве Ахмед, мой зять, эту войну начинал? Так его эти же федералы и убили. Потом ещё говорили — бандита уничтожили. А какой он бандит? Он за всю жизнь ни одного человека не убил. Уж я-то знаю, мы с ним по соседству жили… А потом у Заремы дочь убили — Малику. Двенадцать лет было девчонке. И тоже ведь не боевики — федералы. А до этого её трое по очереди насиловали, на глазах у матери. Один глумился, а двое держали Зарему, кричали: «Смотри, б… нерусская!». Потом один из них её шарфом задушил. Они ж её даже похоронить по-человечески не дали — бросили тело в пропасть — и доставай как хочешь.

То, что рассказала Эльза-Лизавета, у Наташи просто в голове не укладывалось. Чтоб русские солдаты убивали мирных жителей, а тем более детей! Это война, а на войне случайные жертвы просто неизбежны. Когда федеральные войска освобождали деревню от боевиков, то, отстреливаясь, конечно, могли ненароком попасть в кого-нибудь, в того же ребёнка. Но чтобы вот так нарочно глумиться над девочкой, а потом хладнокровно задушить, да ещё и на глазах у матери! Наташе казалось, что русский солдат на такое просто неспособен, что природное благородство и врождённая человечность никогда не позволят русскому человеку сотворить подобное. Бабушка покойная рассказывала, как у неё отец, Наташин прадедушка, воевал в Великую Отечественную, а когда наши войска заняли Берлин, ему встретились два голодных немецких мальчика. Прадед тут же вспомнил про свою маленькую дочку и дал этим детям кусок хлеба. «Я не фашист — я советский солдат», — говорил он. И, кстати сказать, имел на это право.

А можно ли назвать русскими солдатами тех, кто насилует и убивает беззащитную девочку? Можно ли их вообще за людей считать? Чтобы называться людьми, нужно иметь хоть каплю человеческого. А что человеческого может быть в таких выродках, Наташа не представляла.

Она вдруг поймала себя на том, что думает о Малике, да и вообще о чеченцах не как о бандитах, но как об обычных людях, таких же, как и русские, которые также умеют любить, также хотят жить и также страдают от этой войны. Они навсегда перестали в её глазах быть лютыми зверями.

— Развяжи его! Пожалуйста! — умоляла девочка, бледными ручонками показывая на удушающий узел.

— Сейчас, Малика, — ласково увещевала её Наташа.

— Потерпи немного. Сейчас.

И снова она тщетно пытается освободить бедную девочку, стирая в кровь пальцы, и снова ничего не получается.

— Развяжи! Или он тебя утащит!

Спрашивать, кто утащит и куда, не было ни времени, ни сил, но каким-то шестым чувством Наташа поняла, что её выздоровление зависит от того, сумеет ли она развязать этот узел. Если же не сумеет, то шарф утащит её на тот свет. Ведь в нём её сердце, её душа.

Она старалась, но узел по-прежнему не ослабевал. Наконец, страшно уставшая, девушка открыла глаза. Андрей сидел у её койки.

— Привет, любимый! Ты пришёл? Что ж ты меня не разбудил?

— Не посмел. Ты так сладко спала, что просто рука не поднялась.

— Да ладно, я и так сейчас много сплю.

О том, что ей опять приснилась эта странная девочка, Наташа не стала рассказывать Андрею. Слишком уж он занервничал, когда она в первый раз сказала ему про этот сон. «Дурацкий сон! Выбрось его из головы!». А у самого руки так и затряслись. «Должно быть, волнуется, — подумала Наташа.

— Переживает, в чьи руки попал мой подарок».

Оттого сейчас она не сказала любимому ни про связь между шарфом и её болезнью, ни про то, как назвала девочку Маликой. Она и сама не знала, почему назвала её именно так. Своего имени девочка ей не открывала, но это, как показалось Наташе, было ей настолько к лицу, что назвать её как-то по-другому язык не поворачивался. Наверное, сказалось простое совпадение — Малике ведь тоже было двенадцать, и её тоже задушили шарфом. Кроме того, судя по внешности, девочка была не то с Кавказа, не то из Средней Азии, а Наташа не много знала их имён.

Вместо этого она принялась расспрашивать Андрея про его дела, про родителей, про друзей, как они живут-поживают, и как дела у его коллег. У них, по счастью, оказалось всё более-менее.

Когда Андрей уже собирался уходить, к Лизавете как раз пришла её сестра. Они столкнулись в дверях. Увидев его, Зарема внезапно побледнела и выронила сумку, принесённую для больной. Что-то стеклянное внутри с хрустом разбилось. Андрей удивлённо посмотрел на неё и прошёл мимо, а Зарема ещё долго провожала его взглядом, шепча что-то одними губами.