Багровое Око

— Помните, помните, дети мои! Будьте честными, не упорствуйте в грехах своих! Чье преступление доказано, но кто, несмотря на это, отрицает свою вину, тот предается пыткам. Его тело разворачивается железными пыточными когтями, и он терпит, таким образом, соответствующее наказание за свои проступки… А заканчивалось всё это стихами Данте, произнесенными самым, что ни на есть, замогильным голосом:

— То адский ветер, отдыха не зная, Мчит сонмы душ среди окрестной мглы И мучит их, крутя и истязая.

За семь лет Берг повидал много костров. Чертов дьякон называл это очищением от дьявольской скверны. Нельзя сказать, что Бергу нравилось смотреть на то, как погибали все эти бедные жертвы, но что-то в этом было притягающее.

Скорей всего, не в меру болтливый доминиканец сам себя и сгубил. Его повесили ландскнехты, причем они утверждали, что приехали специально по его «грязную душонку». Повесили на дубу, под которым он так любил проповедовать. Старый обрюзгший пьяница. Когда веревка стянула его рыхлую шею, его лицо страшно побагровело, глаза выкатились из орбит так, что Бергу тогда показалось, что они вот-вот вывалятся наружу. В конце концов, вместе с духом он испустил и газы. Ланскнехты — компания, как они себя величали, — громко ржали, били труп по необъятному животу до тех пор, пока оттуда не вывалилась куча дерьма, в которой вываляли землевладельца-садиста по имени… только вот Берг не запомнил его имени.

Потом капитан ландскнехтов объявил, что тот, кто убьет хозяина — «это жутко смердящее существо» — и всю его семью — жену и дочерей, стоявших на коленях тут же, — тот будет принят в их братство, как полноправный член.

Вызвался Берг.

Пять женщин — мать и четыре дочери. Побитые, поруганные. Судорожно прикрывавшиеся обрывками платьев. И плачущий мужчина — как же его всё-таки звали? Он был жалок, о, как был он жалок! Где его уничтожающий взгляд? Где его ехидная ухмылка, где его палка, которую их спины отполировали до блеска?

Он порубил их топором, как мясник рубит свиную тушу — ведь парень знал в этом толк. А они приняли смерть безропотно, стойко. Последней он убивал хозяйку. И она плюнула ему в лицо и прокляла его.

Берг несколько успокоился, если можно назвать то полубредовое параноидальное состояние, в каком он пребывал, спокойствием. Сколько это длилось, он даже не знал. Он знал только одно — что дьявол правит миром, и это было для него таким же фактом, как и то что день сменяется ночью. Мысль эта постоянно — изо дня в день — кружилась в его голове, перебивая все остальное.

Наконец, спустя время, Берг внезапно вздрогнул, как будто просыпаясь, взглянул на потухший костер и вяло подумал, что надо бы разведать обстановку — кажется, где-то неподалёку деревня. Взвалив на плечо аркебуз — он даже не знал, в рабочем он состоянии, или нет, — и, прицепив к поясу меч, он осторожно побрел по лесу, над которым уже начали смеркаться сумерки.

Вскоре он дошел до края леса, за которым открывался вид на долину, по дну которой протекала небольшая речка. За ней виднелся еще один лес, очень густой — темная путаная масса зарослей. Вдоль реки расположилось с десяток домов — довольно убогих на вид. На месте трех красовались обугленные остовы. Берг внимательно присмотрелся — судя по всему, в деревне еще проживало немного людей.

Берг сел на землю. Ему пришел на ум, как ему казалось, хитрый план — сжечь село. А жителей перебить. Побросать их в горящие дома, пусть корчатся от мук, пусть сатана примет их нечистые души в свои объятья.

Сжечь. Берг живо представил себе языки пламени, взметнувшиеся к небу, крестьян, сидящих пред ним на коленях, и опять чувство некоей отрешенной созерцательности охватило его. Он стал вспоминать годы, проведенные среди ландскнехтов — годы насмешек, всеобщего презрения, брезгливости. Он был у них палачом. Потому что он был единственный, кто умел делать это с абсолютным безразличием, как им казалось. Боец он был никудышный, и, собственно, как ландскнехт, как носитель духа свободолюбивого бесшабашного братства наемников, никуда не годился. Он не носил шляп с пышными развевающимися перьями, не рядился в дорогие камзолы с рукавами-буфами. Не насиловал, не напивался как скотина, не грабил. Не увешивал себя побрякушками, и все его оружие это — двуручный меч, да боевой топор. Но кому-то нужно было исполнять грязную работу.

И он делал ее, делал отлично. И, как оказалось, незаметно для всех, сходил с ума. Или он сошел с ума уже в детстве? А может безумен вовсе не он? Может, обезумел весь мир, а он — последний, кому… открылась истина, если можно так сказать?

Иногда ландскнехты его спрашивали, чисто из праздного любопытства, что он чувствовал, когда убивал того бюргера — своего бывшего хозяина. И тогда Берг обнаруживал, что ему, на самом деле, стыдно вспоминать тот вечер. Но ему нужно было вырваться из этого круга, он хотел жить по-другому, не как безмозглая скотина, он не хотел ни на кого горбатиться, не хотел сдохнуть, как собака, где-нибудь на обочине дороги.