Следы на снегу

— Куртка. Где моя куртка? Посвети, Макс.

Я направил фонарь в сторону Идиной кровати, рядом с которой стояла большая ветвистая вешалка. Сделав несколько шагов, Женя налетел на стул и тот с жутким грохотом опрокинулся на деревянный пол.

— Как вы мне надоели! — зло проговорила Ида.

— Уберите свет!

— Извини, — прикрыв ладонью фонарь, я подошел к вешалке, снял с нее две куртки. Одну белую, с черным воротником и манжетами и великим множеством карманов, да каких-то веревочек — Женину, вторую темно-зеленую с черной полосой на груди, отстегивающимся капюшоном, минимумом карманов и теплой подстежкой — свою.

— Порядок, — Женя выхватил у меня из рук белую куртку.

— Теперь — полный вперед.

Первым делом мы заглянули в электрощиток: с пробками было все нормально. Потом взяли лыжи (Рустам к этому времени успел обновить знаки и отнести банку в дом), проверили, на месте ли рация, пакеты, саперные лопатки. Решили: можно выходить.

На улице, не долго думая, вдели ботинки в крепления, защелкнули замки и только тогда заметили, какая вокруг стоит тишина. Небо оказалось затянутым тяжелыми, черными тучами, скребущими о верхушки старых сосен, которые даже при полном безветрии продолжали тихонько поскрипывать. Луна старательно пробивалась сквозь эту грязную вату, но лишь бледным желтым пятном ей удавалось просочиться через плотные поры.

Фонарик здесь был совершенно бесполезен: тусклый луч его обрывался на расстоянии каких-нибудь двух-трех шагов и крутился на месте, как собака, потерявшая след. Сейчас бы собаку, рассеяно подумал я, интересно, удалось бы ее натаскать на поиски мха? Нет, вряд ли. Не то, чтобы я не верил в собак, просто я верил в деда. Если старается, выращивает мох, значит, должен как-то его оберегать. Штука ценная — и среди врачей, и среди любителей «особой реальности». Эх, прознают скоро про деда массы, налетят, словно пчелы… нет, скорее, мухи. Коли Рустаму местные проболтались, любому заезжему как пить дать расскажут.

Дом наш — квадратная бревенчатая коробка с покатой крышей и тонущим в снегу крыльцом — стоял на некотором отдалении от деревни. Женщина, обитавшая здесь раньше, не очень любила общество странноватого деревенского народа, обросшего всяческими суевериями, помешанного на оберегающих знаках, талисманах. И, наверное, поэтому без особых разговоров уступила Рустаму дом за смехотворно низкую цену. Линия электропередач шла от деревни и тянулась по просеке метров триста до самого дома. Теоретически линия проходила вдоль дороги, соединяющей дом с деревней, но зимой (тем более, нынешней зимой, когда снежные бури повадились в гости с ужасающей частотой) от дороги не оставалось даже легкого упоминания, а машину приходилось оставлять у кого-нибудь из деревенских.

Рустам поежился, поправил шапку и, медленно передвигая ногами, пошел в темноту. Я пристроился следом за ним, стараясь не наехать на лыжи и не упустить Рустама из вида. Замыкал шествие примолкший на морозе Женя.

Вдоль линии мы шли не больше десяти минут, после чего Рустам остановился, начал вглядываться в лес, воткнув палки в снег. Вокруг до сих пор стояла абсолютная тишина, было хорошо слышно, как сзади выругался и зашелся в кашле замыкающий.

— Тихо, — испуганно зашептал Рустам.

— В горле запершило, — спокойно сказал Женя.

— Водички попить надо или снегу пожрать.

— Тихо, — повторил Рустам.

— Помолчи.

Он еще постоял все такой же неподвижный, все так же всматриваясь в угольно-черный пласт леса, а потом вдруг дернулся, вытащил из снега палки; круто забрав вправо, двинулся к опушке.

Морозный воздух обжигал нещадно. Больше всего страдал нос и, как ни странно, выглядывающие из-под шапки мочки ушей. При каждом вдохе в носу, казалось, образовывались стайки тончайших ледяных иголок, весьма рассчитывающих на воскрешение после очередного выдоха. Думать не получалось ни о чем, кроме мха и деда. Радовало одно: Ида осталась в избе, значит, бояться надо только за себя.

Свет появился сразу, как мы вошли в лес. Светилось около помеченных Рустамом деревьев, светилось в запорошенных снегом кустах, светилось где-то вдали — изумрудно, маняще и одновременно завораживающе. Неожиданно вспомнился случай пятидневной давности, когда лыжню вызвалась прокладывать разгоряченная и похрабревшая от вина Ида. Она упрямо шла вперед, останавливалась, приседала, выкапывала лопаткой обледеневший, незрелый еще мох, кидала его в пакет, вновь шла, поторапливала нас, казавшихся ей неспешными престарелыми черепахами. А затем, внезапно задрожав всем телом, она тихо упала на снег и, также молча, не издавая ни звука, продолжала трястись, глядя стеклянными глазами на верхушки деревьев, открывая и закрывая рот. Очнулась Ида спустя полминуты — осунувшаяся, посеревшая, — но этого было достаточно, чтобы всякий раз, собираясь в новый поход, у нее находились причины оставаться в домике в невыносимом страхе перед лесом.