Меланхолия Самарии Родердейл

Женщина подошла к тазику и наклонилась.

— Ой! — зачерпнула воды Самария.

— Она холодная.

— Да, госпожа, — Лиз кивнула и протянула полотенце.

— Почему ты не нагрела? Не могу же я мыться в таком… Нет, я все же умоюсь.

— У нас мало дров, госпожа. Пусть тепло идет на подогрев комнат.

— И поэтому в замке так холодно? — Самария собралась с духом, окунула лицо в воду и с фырканьем, брызгами отпрянула.

— Королева без народа, без еды, воды и дров. Впрочем, нет, воды у меня как у барбоски блох, — кивнула она на затопленную низину за окном.

— Пшена и воды, как в тюрьме. Не находишь? Мой замок точно тюрьма. Или все королевство? Разве это не прекрасно, Лиз? Я — хозяйка своей тюрьмы.

— Не думаю, госпожа.

Самария вздохнула и начала стягивать одежду.

— Омоюсь вся.

— Ваше высочество… — лицо Лиз приняло растерянный вид.

— Вы в синяках.

— Что?

Королева подошла к зеркалу и убедилась в правдивости слов служанки: кровоподтеки неровными пятнами опутывали все тело. Багровые, зеленоватые, лиловые, желтые — всех размеров и цветов.

— Откуда?

Самария завершила банные процедуры и при помощи служанки надела платье:

— Лиз, у меня от холода зубы ноют.

— У нас закончился чистящий порошок, полагаю, поэтому, госпожа, — старушка развела руками.

— Не напоминай. Да уж, беда с нашим королевством. Завтрак?

— Да, каша ждет, ваше высочество.

— Не знаю, что хуже: пшено или яйца.

Королева прошла в коридор и тут же погрузилась в черноту.

Вновь лестница. Самария бредет по ступенькам, то зовет Марию, то пытается удалиться от невидимого преследователя. Изредка отдыхает.

Смех?

В круге света внизу — мужчина: тощий, горбатый, в одном грязном исподнем. Мерзко хихикает, вытянув вперед шею, и смотрит на мешки у своих ног. Чем-то он напоминает Самарии гуся из сказки или крысу.

— Послушай… — чувствуя недоброе, устремляется к незнакомцу Самария.

— Ты не знаешь, где выход? Я спускаюсь, спускаюсь, но лестница и не хочет кончаться.

— Зачем? — мужчина косится на королеву правым глазом, — точно рыба или птица, — и тараторит: — Зачем, зачем, зачем?! Зачем! — переходит на срывающийся фальцет. Кривая ухмылка обнажает отвратительно длинные и желтые зубы.

— Я хочу покинуть это место… — Самария практически чувствует смрад, что вьется зеленоватыми клубами изо рта человека.

— Зачем! — бьет визг по барабанным перепонкам, и тут же сменяется шепотом.

— Поиграй со мной. Они такие хрупкие… Легко сломать, но нельзя играть.

Ненормальный смотрит на мешки, под которыми натекли багровые лужицы, и снова хихикает: подбородок запрокинут, шея вытянута. Растут на глазах гнилые зубы.

— Что… — Самария отходит от ползущей по ступеням жидкости и видит только огромные желтые резцы: они заполняют все пространство и скребут, скрипят, царапают по камням лестницы.

— Поиграй! — крик, эхо, крик.

Шуршит на низкой ноте тишина.

— Лиз, я даже ложкой двинуть не могу, все суставы болят. Как старуха, — лицо Самарии, теперь чахло-желтое, с шелушащейся кожей, исказилось от боли.

За окном трапезной — запотевшим, покрытым сеточкой струек — терзал землю нескончаемый дождь. Убаюкивал дробным перестуком капель и превращал измочаленную почву в грязный поток.

— Вы заболели, госпо… — долговязая Лиз закашлялась: она и сама выглядела не лучше.

— Как же холодно… — камин в этот раз не зажигали; и королева, — высохшая, удивительно отощавшая за последнюю неделю, — завернулась в одеяло.

— Никогда так холодно не было.

Неловкими пальцами женщина развернула письмо и снова вчиталась в небольшие, но красивые буквы:

«Матушка, я жду вас. Знаю, вы и сами рады бы прокатиться в горы. Здесь, в конце концов, свежий воздух, хвойные… здоровью полезно, а глазу приятно.

Впрочем, гнилую основу всего этого вы и так знаете. Спешу сказать, что открыл одну мистическую и пугающую закономерность.

Нет, начну не с нее. Вчера я уговорил работника исторического общества Арканвича отвести меня в Чистилище (так называется самый нижний уровень в тюрьме, где и приводились в исполнение большинство приговоров).

В жизни не встречал столь жуткого места. Одна лестница чего стоит — всего двенадцать ступеней, но из-за этих каменных лиц с пустыми глазами; из-за темноты и тесноты; из-за душного и спертого воздуха, наконец, — спуск показался мне бесконечным. Внизу — орудия пыток и лишения жизни (не чета своим собратьям на верхних уровнях) и запутанная система для оттока телесных жидкостей. Все время, пока был там, я принюхивался, боясь и одновременно желая почувствовать запах смерти, несомненно пропитавший за века эти стены.