Брат мой

Рассказала еще кое-что. Что племянница Иры предлагала ухаживать за ним: для этого он должен был дать согласие на установление над ним её опеки. Тогда ей достанется его квартира после того, как он умрет. А он отказался.

Год 2009. Поздравил его и услышал торопливое:

— Спасибо, Мишенька! Болею, а в больницу меня класть не хотят. А я, что ни съем, вырываю, — и сразу положил трубку. Слишком коротко, но, может быть, на следующий год удастся нормально поговорить. Оказалось: как бы не так!

Вскоре был у меня телефонный разговор с Нелей. Среди прочего сказала:

— Юра Лещинский снова звонил. Всё жалуется и жалуется: как будто только у него может быть плохо.

Ну, да: у Валеры (её брата) жена уже двадцатый год лежит, не вставая из-за рассеянного склероза.

А в мой день рождения — мне исполнялось 75, я позвал немало гостей и уже ждал их прихода вот-вот — она же, поздравив, сообщила:

— А Юру положили в больницу с панкреатитом. Лежал в реанимации и умер там. Так что нет у нас больше Юры Лещинского.

… Вот такой получился у меня тот день рождения: невеселый.

«Почему? Вначале мама, а теперь она: два самоубийства». Что он ответил себе на этот жуткий вопрос? Можно лишь гадать теперь — спросить уже некого.

Да: почему так произошло? Грешным делом возникало у меня подозрение, что могли быть в немалой степени непреднамеренно виновны те, с кем связали свою жизнь тетя Циля и Ира: дядя Сема и Юрик. Так похожие друг на друга и внешне, и внутренне. Но не случайно ставшие спутниками жизни обеих: лишь из-за того, что резко ограничивает выбор женщины в этом — отсутствия внешней привлекательности или каких-то иных качеств взамен её.

О том, почему тетя Циля вышла замуж за дядю Сему, я случайно услышал от маминой младшей сестры, тети Рахили. Самая красивая из всей нашей родни, близкая по возрасту с тетей Цилей, она старалась брать её с собой в компании тех, кто пытался ухаживать за ней: тетя Циля не пользовалась у них успехом.

«Она была неинтересной: маленькая, худенькая. Я подкрашивала ей лицо, пудрила его, мазала губы помадой. Придумала ей другое имя: Сильва.

Мало помогало. Мне как-то сказали:

— Только не приводи сегодня, пожалуйста, эту свою подругу — Сильву.

А Сема Лещинский, как и мы, был из Никополя: мы знали там их семью. Он нам казался добрым».

Но мама рассказывала о нем то, что унаследовал Юрик: ненасытность. Их семьи жили неподалеку, и слышно было часто, как он, еще мальчиком, кричал: «Брейт, брейт (хлеба, хлеба — идиш)!», прося его у матери.

И когда тетя Циля оказалась в Свердловске — без мамы, которая могла остановить Юрика, пытавшегося вырвать у неё последнее изо рта — не вынуждена ли была она страшно голодать? И был ли лучше муж её в этом отношении? Не съедали ли они почти всё — оставляя ей ничтожно мало?

Были ли основания думать, что дядя Сема мог вести себя подобно Юрику? Да: к сожалению. На это наводило мысль о том, что случилось много позже.

Из-за своей безалаберности дядя Сема оказался должным значительную сумму театральным кассам. Не имея её, обратился за помощью к моему папе: одолжить ему, чтобы расплатиться. К нему, а не своим родственникам, хотя племянник его, профессор одного из московских институтов, должен был на тот момент зарабатывать немало; но знал, что папа тогда зарабатывал прекрасно.

Это было благодаря встрече папы с Львом Ильичем Гальпериным, своим старым сослуживцем в 20-х годах в еврейском издательстве «Дер Эмэс (Правда)», который имел возможность организовывать левые заказы по проведению бухгалтерской ревизии в разных организациях. То, за что платили весьма неплохо: папа тогда купил мне, еще студенту, и фотоаппарат «Зоркий», и наручные часы. Помню, как проходила эта работа: Лева приносил бухгалтерскую документацию к нам домой, и папа у меня на глазах делал работу, время от времени комментируя её — Лева лишь ходил из угла в угол. А делились фифти-фифти, но зато папа, бывший ассом в бухгалтерии, таки зарабатывал как следует.

И бывшему мужу своей покойной сестры в помощи он не отказал. Дядя Сема потом сначала возвращал ему понемногу. Однажды за деньгами, которые он собирался отдать, папа попросил сходить меня. Я пошел в театр Образцова и попросил позвать дядю Сему. Он вышел ко мне — и вел себя как-то странно: достаточно долго разговаривали с ним, потом он попрощался со мной, делая вид, что забыл, зачем я пришел к нему, и повернулся, чтобы уйти. Я окликнул его: «Дядя Сема, а деньги?», и тогда только он мне отдал их.

А потом, как рассказал папа, он пришел к нему — плакал, говорил, что болеет: не знает, как сможет отдать ему долг. И папа сказал: «Всё: ты мне ничего не должен». А после его смерти обнаружилось, что он оставил Юрику немало облигаций. О них сам Юрик мне сказал много-много позже.

Так был ли он порядочным хотя бы со своей женой?