Искушение

Я увидела худое, сосредоточенное лицо мужчины. Не хмурое, против всяких ожиданий. Высокий лоб с залысинами, внимательные глаза, тонкая вертикальная складка меж бровей. Наверняка ученый, подумала я, поднимая листок.

Мужчина с внимательными глазами работал на стройке. Он занимал должность разнорабочего — несмотря на два высших образования. Пахал по десять часов в сутки без перерыва. Помогал строителям класть плиты перекрытия — поддерживал и направлял тяжелые бетонные блоки, прицепленные за стропы, пока крановщик их опускал на место. А потом угодил руками в чан с каким-то едким раствором и немедленно был уволен — без пенсии и выходного пособия.

Это дело оказалось самым старым — мужчины не стало почти девять лет назад. До этого он два года побирался, питаясь тем, что находил на свалке. Мы ничем не могли ему помочь — разве что добились повышения выплаты по инвалидности. Денег ему едва хватало на квартплату. Он умер от голода на протертом диване. Рядом с ним нашли позеленевшую буханку хлеба. Мужчина просто отказался есть, решив поставить точку в своей агонии.

«Детскую» историю я обнаружила только через час. Пару раз ко мне заглядывала недовольная Вика, но я упросила ее подождать.

Я держала в руках белую картонную папку с завязками и не могла поверить своим глазам.

Воспитательница. Среднего возраста, очень правильная и строгая. Малыши звали ее Лаисой Боисовной — трудно было выговаривать «р» сразу в двух словах. Побаивались, но любили. Любили ровно до того дня, когда Лаиса Боисовна закрылась на детсадовской кухне с одной из девчонок, пообещав накормить ту карамельками. Накормила. Приехавшие полицейские так и не сумели (если и пытались) достать несчастного ребенка из огромного чана с расплавленным, застывшим сахаром. Из красноватой массы торчала только головка девочки, щедро облитая кровью и карамельными потеками. А Лариса Борисовна сидела рядом и напевала, фальшивя, «Happy birthday to you»… Малышке в этот день исполнилось четыре.

У Ларисы осталась престарелая мать, за которой мы присматривали. Мать скончалась в прошлом году, пережив свихнувшуюся дочь на пару месяцев. Лариса умерла в клинике, официально — от острой почечной недостаточности, которая, конечно, никак не могла быть спровоцирована «профилактическими» ударами по спине, животу и груди. Следы от ударов главврач объяснил просто — буйнопомешанная сопротивлялась. Разбираться никто не стал. Ларису похоронили на городском кладбище — как раз напротив могилы сваренной в карамели девочки.

Я сложила листы в папку и расставила все коробки по местам. В офисе было шумно, гудели компьютеры, кто-то громко возмущался в телефонную трубку. Я зашла к Вике. Та подняла на меня огромные, с красными прожилками сосудов глаза.

— Ты что в архиве забыла?

— Вик, — не слушая, перебила я, — помнишь, ты говорила, тут до меня Миша работал? Где он сейчас?

— Миша… — Вика ответила не сразу. Я уже хотела спросить повторно, когда она заговорила.

— Миша уволился через день после того, как нашел ту женщину. Мы с ним дружили, и я ему частенько звонила. Беспокоилась — он так переживал, был будто не в себе. Все корил себя за то, что раньше не приехал, хотя в чем тут его вина? Молодой просто был, студент еще, и к нам пришел, чтобы хоть как-то подработать. А у меня все не было времени его проведать… Она снова замолчала. Я ждала.

— А потом вместо Миши трубку взяла его мать. Она сказала… — в голосе Вики послышались рыдания, — сказала, что Мишу забрали… Забрали в дурку, понимаешь? Он извел себя этой виной… Мать говорила, когда его забирали, он нес бред — что-то про равнодушное добро и помнящее зло… Про то, что его вынудили — какие-то кровавые головы и люди с обгрызенными руками, они являлись ему и приказывали убивать… Он задушил свою собаку и пытался поднять руку на мать, но она убежала и вызвала скорую, — подруга вздохнула и стиснула руками виски.

— Миша до сих пор там, в отделении для буйных. Думаю, тебе не надо объяснять, что это значит… Объяснять не надо было. Я хорошо представляла себе обшарпанные койки и слюнявых старцев с бессмысленным от аминазина взглядом, притянутых ремнями к пожелтевшим матрасам… Мы отправляли наших стариков в этот ад, потому что так было положено. Потому, что не осталось на свете людей, которым они были бы нужны. Оставались дети, внуки, правнуки, оставались мы — и все же старики были одиноки. Покинуты и брошены, как сморщенная кожура лимона. Мы спихивали их на руководство клиник и умывали руки, хотя и знали — никто не станет их лечить. Им просто не будут давать умереть… Я вышла из офиса и побрела в дамскую комнату. Мне надо было умыться, чтобы хоть как-то привести мысли в порядок.

Я завернула за угол и чуть не столкнулась с уборщиком.

— Извините, — пробормотала я.

— Вы не сильно спешите? — неожиданно спросил он.