Искушение

— Н-нет… — Помогите мне, пожалуйста, — он бесцеремонно схватил меня за руку и куда-то потащил, — тут человек пришел кабель прокладывать, ему помощь нужна, а я не могу, как на грех этажом ниже трубу прорвало, слесари починили, а убирать мне, народ ругается… Он бубнил и бубнил, подводя меня к мужчине в сером комбинезоне. Тот стоял на табурете и озабоченно разглядывал потолок.

— А, помощь! — обрадовался он, — ну-ка, станьте вот сюда… Я машинально стала на указанное место.

— Держите, — монтер аккуратно вывинтил и опустил на мои поднятые руки секцию навесного потолка. На пластиковом квадрате лежали оголенные провода, обеими концами уходящие куда-то в перекрытия.

— Вот так подержите пока, — он что-то поковырял в проводах, — не бросайте, а то у половины здания свет навернется, да и вас током долбанет, — он слез с табурета, — а я за инструментами в машину сбегаю — забыл, ну я быстренько… — Нет! Подождите! — крикнула я, но электрик уже скрылся за поворотом.

Я осталась одна. Справа и слева тянулись одинаковые серые стены с одинаково закрытыми серыми дверьми. Тяжелые соединения кабелей давили на ладони через тонкий пластик. Плечи быстро налились тяжестью, мышцы заныли. Я невольно вспомнила строителя с внимательными глазами. И рабочего, всю жизнь просидевшего за конвейером, и воспитательницу, и несчастную актрису-пьянчужку… В ушах звенела тишина. Шаги в этой тишине зазвучали особо отчетливо. Кто-то приближался из-за угла. И этот кто-то был босым.

Меня обдало волной ледяного страха, сковавшей с головы до ног. Я стояла и слушала, как мягкие шаги становятся все ближе… Она появилась передо мной первой, и я даже не сумела удивиться. Сухощавая, в клетчатом платье по советской моде. От всей ее строгости не осталось и следа — в запавших глазах сквозило безумие, босые ноги покрывали синие пятна. Она раззявила рот, кривя лицо в подобии усмешки. А потом она закричала.

— Вы не помогли нам! — от тонкого визга у меня закладывало уши.

— Вы не помогли, не помогли! Вы нас не спасли!

Она повторяла одно и то же, приближаясь ко мне. Я уже чувствовала гнилостный запах из ее рта — она скалилась, обнажая почерневшие зубы.

— Вы не помогли! — выкрикнула она снова.

— Не помогли — смотри!

Она задергалась в конвульсиях, и я увидела, как призрачный мужик в белом халате лупит ее по животу железным прутом. Клетчатое платье покрылось бурыми пятнами, глаза ввалились еще больше. Лариса хохотала, и в этот хохот вплелся тихий стон.

Он пришел вторым. Мужчина с высоким лбом и умными, проницательными, грустными глазами. Словно издеваясь, он встал рядом со мной и поднял руки. Изъеденные кислотой остатки пальцев не доставали до потолка.

— Я держу! — неожиданно выкрикнул он, — смотри, я держу! Я — Атлант! Без меня мир рухнет!

Вся его грусть, вся интеллигентность испарились. Он начал приплясывать, неумело дрыгая ногами, извиваясь между потолком и полом, то поднимаясь, то опускаясь, паря передо мной, и его выкрики вторили смеху сумасшедшей воспитательницы.

Следом возникла актриса, в некогда роскошном черном платье. Кружева, истрепанные и грязные, волочились по полу как траурный шлейф. Она молча, укоризненно взглянула на меня и подняла на руки кошку. Животное, слепо таращась бельмами, стало обгладывать ее пальцы. Из-за отворота истлевшего платья выпал листок бумаги, плавно спланировал к моим ногам. Крупные округлые буквы, так похожие на почерк Вики, складывались в уже знакомый мне адрес.

И, наконец, явился конвейерщик. Ни на кого не глядя, он встал рядом с остальными. Как по команде они все взялись за руки, сливаясь в плотное полотно, сплетенное из призрачных очертаний.

Полотно разорвалось, будто разойдясь по шву — мне показалось, что я слышу сухой треск. И вместе с полотном разошлось все вокруг — стены, пол, потолок треснули и рассыпались пеплом, словно декорации, за которыми открылся истинный мир закулисья. И посреди этого мира стояла я, по-прежнему держа в руках нелепый и неуместный здесь кусок пластика.

Дети. Много детей, но они почему-то молчат. Застывшие, уставились в одну точку посреди новенькой детской площадки. Там, возле яркой синей песочницы, лежит девочка, головой на коленях у мамы. Светлые волосенки все в крови. Кровь на розовых ушках, на белой маечке малышки, на маминых джинсах. Кровь на железном углу песочницы и на рассыпчатом желтом песке вокруг.

— Мама, мамочка… Мама рыдает. Плачет, не сдерживаясь, не боясь напугать ребенка.

— Мама… — детский голосок все тише.

— Ну почему, почему скорая не едет! — отчаянный вопль навзрыд.

— Ма… ма… Тишина. Лариса все не может поверить, не хочет закрыть глаза мертвой дочери. Все ждет, ждет чуда, ждет — уже сама не зная, чего.

И где-то за спинами столпившихся детей худенькая, замурзанная девчушка ежится и повторяет: «Не я, это не я, она сама»… Детская площадка стремительно пустела, ржавели карусели.