Добавить в моё избранное
21 мин, 10 сек 19997
Время от времени приезжал какой-то мужчина, но случалось это так редко, что лично я не был уверен, хозяин ли это. А вот второй дом по улице принадлежал моей семье. Из-за забора я мог видеть лишь крышу и два окна второго этажа. Впрочем, там горел свет, и меня это обстоятельство немало успокоило.
Хотелось верить, что вовсе дома ничего и не изменилось с момента моего ухода. Мама читала в своей комнате свежие газеты, сын возился около сарая, поправляя чуть покосившуюся дверь, а мои милые девчонки за приготовлением ужина кружились по кухне.
Во двор я влетел пулей, активно расходуя последнюю энергию. Крикнуть, позвать родных я не мог, потому что стоило открыть рот, как тяжелое сипение расцарапывало мне горло. И все-таки царившая вокруг тишина не порождала новых подозрений, не подстегивала мою буйную фантазию. Напротив, она в некоторой степени умиротворяла. Мне было достаточно подняться по крыльцу, войти в дом, и сразу же все прояснится.
Лампа на крыльце не горела, и я не придал этому никакого значения, памятуя об обыкновении сына то ли экономить, то ли забывать про освещение во дворе. Никак не удосужился поговорить с ним по этому поводу.
Распахнув дверь, я ввалился в прихожую, в которой света тоже не оказалось. Плохо ориентируясь в темноте, я недолго пошарил по стене в поисках выключателя, но потом махнул рукой и шагнул в коридор. От кухни меня отделяли считанные шаги, и я уже слышал тихое бульканье, должно быть, воды, закипавшей в кастрюле, но тут обо что-то запнулся, при этом ничуть не удивившись. Еще одна привычка сына — не разуваться там, где это принято делать у обычных людей. Не могу вспомнить случаев, когда бы он снял обувь у порога, а не прошествовал в ней по всему коридору.
Здесь я все же замешкался, поскольку по ощущениям показалось, что под ноги мне попалась отнюдь не обувь. Я наклонился, чуть отшагнув в сторону, и успел разглядеть грязный кроссовок сына, как опять зацепился за что-то, вроде бы за что-то мягкое. Потеряв равновесие от внезапности попавшегося препятствия, я полетел спиной вперед.
Цепляться за гладкую поверхность стены — занятие нелегкое и нелепое. Сначала я грузно сел, отбив задницу, потом по инерции откинулся всем телом назад и прокатился по полу, издававшему подо мной чавкающий звук.
Очутившись у входа в кухню, я увидел маму. Она лежала в полуметре от меня, прямо на полу. Худенькие ее ручки были плотно прижаты к груди, кулачки у подбородка, словно у дремлющего малютки, чей сон потревожили бессовестные взрослые. Ее глаза смотрели на меня с холодным укором. Она была мертва.
Ни крови, ни ссадин, ни царапин не увидел я на ее лице, когда искал точку опоры, чтобы подняться. Лицо мамы имело какие-то неправильные черты, но скудное освещение не позволяло мне все как следует рассмотреть. Я замер, не сразу отметив, что ее левый висок вдавлен глубоко внутрь, и левый же глаз чуть сместился вглубь глазницы, неестественным образом развернувшись. Вероятно, именно этим и был порожден поразивший меня только что укор во взгляде матери.
В кухне слабо забулькало, не так отчетливо, как прежде. Подняв глаза выше, я разглядел сидевшую за столом жену. Она застыла в классической позе сурового главы семейства, который с нетерпением ожидает ужина, с немым требованием положив руки на столешницу и откинувшись на спинку стула. Голова жены была сильно запрокинута, а шея залита кровью.
Кровью пропиталось все ее платье, от чего невозможно было вспомнить настоящего цвета одежды. Платье или сиреневое, или голубое? Теперь оно было темно-красным от груди до краешка подола. На пол тихо и методично слетали красные капли. Кап, кап. Кап-кап. Кап, кап. Кап-кап. Как весной за окном, когда снег на крыше подтаивает и веселит неумолчной капелью.
В какой-то момент — за поглотившим меня ужасом я не знал, сколько провел в полнейшем ступоре, — булькающий звук оборвался, на пол упала кровавая пена, должно быть сорвавшаяся с губ моей жены. Подняться я не смог, так и сидел на коленях подобно надмогильной статуе. Я держался на грани, едва не срываясь в состояние прострации, и желал лишь одного — проснуться. Да, все представшее передо мной — не более чем морок, наваждение. Да, это видение, в котором мне для чего-то демонстрируют образы из уголка, отмеренного в аду специально для меня, ведь в реальности, нашей милой и трепетно оберегаемой реальности ничего такого просто не может случиться.
Пальцы мои дрожали, хлюпая в луже крови, пока во что-то не уперлись. Это было распростертое тело моего сына, из затылка которого торчал нож с отломанной пластиковой рукоятью.
И тут я заскулил.
— Петли совсем разболтались, — констатировал сын, возясь с дверью сарая, когда я собирался на свою злосчастную прогулку.
— Попробую сделать, что можно. Шайбочки какие-нибудь подсуну. А вообще надо купить новые петли. Батя, а ты как, не хочешь со мной в «Домострой» скататься в выходные?
Хотелось верить, что вовсе дома ничего и не изменилось с момента моего ухода. Мама читала в своей комнате свежие газеты, сын возился около сарая, поправляя чуть покосившуюся дверь, а мои милые девчонки за приготовлением ужина кружились по кухне.
Во двор я влетел пулей, активно расходуя последнюю энергию. Крикнуть, позвать родных я не мог, потому что стоило открыть рот, как тяжелое сипение расцарапывало мне горло. И все-таки царившая вокруг тишина не порождала новых подозрений, не подстегивала мою буйную фантазию. Напротив, она в некоторой степени умиротворяла. Мне было достаточно подняться по крыльцу, войти в дом, и сразу же все прояснится.
Лампа на крыльце не горела, и я не придал этому никакого значения, памятуя об обыкновении сына то ли экономить, то ли забывать про освещение во дворе. Никак не удосужился поговорить с ним по этому поводу.
Распахнув дверь, я ввалился в прихожую, в которой света тоже не оказалось. Плохо ориентируясь в темноте, я недолго пошарил по стене в поисках выключателя, но потом махнул рукой и шагнул в коридор. От кухни меня отделяли считанные шаги, и я уже слышал тихое бульканье, должно быть, воды, закипавшей в кастрюле, но тут обо что-то запнулся, при этом ничуть не удивившись. Еще одна привычка сына — не разуваться там, где это принято делать у обычных людей. Не могу вспомнить случаев, когда бы он снял обувь у порога, а не прошествовал в ней по всему коридору.
Здесь я все же замешкался, поскольку по ощущениям показалось, что под ноги мне попалась отнюдь не обувь. Я наклонился, чуть отшагнув в сторону, и успел разглядеть грязный кроссовок сына, как опять зацепился за что-то, вроде бы за что-то мягкое. Потеряв равновесие от внезапности попавшегося препятствия, я полетел спиной вперед.
Цепляться за гладкую поверхность стены — занятие нелегкое и нелепое. Сначала я грузно сел, отбив задницу, потом по инерции откинулся всем телом назад и прокатился по полу, издававшему подо мной чавкающий звук.
Очутившись у входа в кухню, я увидел маму. Она лежала в полуметре от меня, прямо на полу. Худенькие ее ручки были плотно прижаты к груди, кулачки у подбородка, словно у дремлющего малютки, чей сон потревожили бессовестные взрослые. Ее глаза смотрели на меня с холодным укором. Она была мертва.
Ни крови, ни ссадин, ни царапин не увидел я на ее лице, когда искал точку опоры, чтобы подняться. Лицо мамы имело какие-то неправильные черты, но скудное освещение не позволяло мне все как следует рассмотреть. Я замер, не сразу отметив, что ее левый висок вдавлен глубоко внутрь, и левый же глаз чуть сместился вглубь глазницы, неестественным образом развернувшись. Вероятно, именно этим и был порожден поразивший меня только что укор во взгляде матери.
В кухне слабо забулькало, не так отчетливо, как прежде. Подняв глаза выше, я разглядел сидевшую за столом жену. Она застыла в классической позе сурового главы семейства, который с нетерпением ожидает ужина, с немым требованием положив руки на столешницу и откинувшись на спинку стула. Голова жены была сильно запрокинута, а шея залита кровью.
Кровью пропиталось все ее платье, от чего невозможно было вспомнить настоящего цвета одежды. Платье или сиреневое, или голубое? Теперь оно было темно-красным от груди до краешка подола. На пол тихо и методично слетали красные капли. Кап, кап. Кап-кап. Кап, кап. Кап-кап. Как весной за окном, когда снег на крыше подтаивает и веселит неумолчной капелью.
В какой-то момент — за поглотившим меня ужасом я не знал, сколько провел в полнейшем ступоре, — булькающий звук оборвался, на пол упала кровавая пена, должно быть сорвавшаяся с губ моей жены. Подняться я не смог, так и сидел на коленях подобно надмогильной статуе. Я держался на грани, едва не срываясь в состояние прострации, и желал лишь одного — проснуться. Да, все представшее передо мной — не более чем морок, наваждение. Да, это видение, в котором мне для чего-то демонстрируют образы из уголка, отмеренного в аду специально для меня, ведь в реальности, нашей милой и трепетно оберегаемой реальности ничего такого просто не может случиться.
Пальцы мои дрожали, хлюпая в луже крови, пока во что-то не уперлись. Это было распростертое тело моего сына, из затылка которого торчал нож с отломанной пластиковой рукоятью.
И тут я заскулил.
— Петли совсем разболтались, — констатировал сын, возясь с дверью сарая, когда я собирался на свою злосчастную прогулку.
— Попробую сделать, что можно. Шайбочки какие-нибудь подсуну. А вообще надо купить новые петли. Батя, а ты как, не хочешь со мной в «Домострой» скататься в выходные?
Страница
3 из 6
3 из 6
