Картонный человек

Кроме того, система бредовых идей может разрастаться, укрепляться. Но резкая смена «генеральной линии» практически невозможна.

— На самом деле возможна, — перебил профессор.

— На поздних этапах психика бредящего больного не справляется с нагрузкой, и целые куски сюжета начинают выпадать из выдуманной реальности. Но, как я понимаю, это не про наш случай?

— Не про наш. Пациент находится в маниакальном состоянии. У него хватило сил отрезать себе часть ноги, не впадая в болевой шок. Все свои звонки он совершал, не обращая внимания на кровоточащую культю.

— И сколько звонков он успел сделать за один вечер?

— Около сотни. Вечером он провел себе ампутацию, всю ночь сидел у телефона и названивал по незнакомым номерам. И если бы случайно не дозвонился в местное РОВД, его бы так и не нашли.

— Поражает, не правда ли? Такое усердие.

— Нет, профессор. Это как раз типично. Я хочу всё же вернуться к смене сюжета и эмоциональному фону. Пациент одержим идеей картонного человека. Он боится собственного творения, и этот страх побуждает к «адекватным» действиям. Его агрессия, звонки, ругань по телефону — всё это напоминает защитный ритуал, как будто это всего лишь невроз. Полная конгруэнтность бреда и аффекта! А ведь наши пациенты обычно рассказывают о своих воображаемых преследователях с легкой улыбкой, располагая к себе и изо всех сил вовлекая собеседника внутрь бредовой реальности. Особенно в маниакальной фазе. «Меня хотят убить родственники, хихихи, ой, какая радость». Вольнов не такой.

— Да, это Вы верно подметили. Конгруэнтность бреда и эмоционального фона. А если взять его телефонную ругань как отдельный феномен. На копролаллию тянет?

— Не тянет. Его брань занимает вполне конкретное место в процесс общения. Пациент адекватно, с его точки зрения, реагирует на равнодушие собеседников. И удовольствия никакого от произнесения нецензурных слов не получает.

— Вот! Я не ошибался в Вас, Аннушкин. Вы сумели найти в странных действиях больного стержень адекватности. Значит, дальнейший анализ случая имеет смысл. Вот только я так и не увидел смены сюжета.

— Её трудно заметить. Я это понял скорее на интуитивном уровне. Сначала этот картонный человек был сам по себе, и эту внешнюю угрозу пациент хотел отвести от других людей. Но потом что-то произошло. И тот же самый образ стал внутренним.

— Пациент смог овладеть объектом бреда?

— Не думаю. Он скорее смирился с его существованием.

— Тогда где же тут смена сюжета?

— Пациент из наблюдателя стал созерцателем.

Профессор Кибиц посмотрел на Игнатия поверх очков. Вся мимика старшего по званию выражала явное неодобрение. Слишком явное, чтобы не быть постановочным отражением самоиронии.

— Аннушкин! Давайте попроще. Мы не после фуршета.

— Давайте я лучше запись включу дальше. Предоставлю слово пациенту.

— Евгений, а Вы видели картонного человека?

— Думаю, что сегодня я попробую его видеть.

— Откуда же Вы знаете, что он есть?

— Я его заметил!

— Где?

— О, доктор! Ты не поймёшь. Когда ты видишь темноту, где-то на краю скачут образы. А чуть дальше, за краем, опять темнота. Я всегда любуюсь темнотой перед сном. Когда еще не спишь, но уже не можешь открыть глаза, словно их засыпало песком. Но однажды я заметил, что темнота за краем отличается. Она настоящая.

— А как Вы достигаете края?

— Просто смотрю и жду, когда появятся образы. Потом перевожу взгляд чуть в сторону.

— То есть Вы просто закрываете глаза и смотрите?

— Да. А потом начинаю замечать.

— И что же Вы заметили?

— Много интересного. Там целый мир. Он пустой. Но интересный.

— Хорошо. Мир пустой. А как туда попал картонный человек?

— Доктор, ты дебилушко. Я же сказал, что он там всегда был. И есть.

— И сейчас есть? То есть я могу увидеть?

— Не можешь. Потому что сегодня его буду видеть только я.

— Хм… а заметить?

— Можешь! И я его сначала заметил. Смотрел-смотрел в темноту, а он взял и пробежал мимо. Далеко и быстро. В следующую ночь он был ближе. Потом ещё ближе.

— Хорошо. Давайте я тоже попробую его заметить. Я закрываю глаза и?

— Ты неправильно смотришь.

— Но мои глаза закрыты.

— Ты неправильно смотришь.

— А куда надо смотреть? Сюда?

— Ты неправильно смотришь.

— И здесь нам пришлось прервать собеседование. Так повторялось еще два раза.

— И где же тут персеверации? Где отказ от общения? — профессор испытующе смотрел на Аннушкина.

— Он же пытался научить Вас, как надо правильно смотреть.

— Не думаю. Похоже, что он просто боялся, что я на самом деле смогу заметить этого картонного человека. И что я не пойму разницы между «заметить» и «увидеть».

— А Вы эту разницу поняли?